Присев на порог, девочка приняла из рук Отомацу пиалу с сируко. - Господин настоятель Эммёдзи небось не нарадуется. Еще бы, такие славные внучки приехали навестить деда, лучшего Нового года и пожелать невозможно.
Грея озябшие руки о пиалу с супом, девочка оглядела комнату: - Как тут у вас чисто! - Такая уж у меня натура. Да и занять себя нечем, особенно в дневное время… - почему-то принялся объяснять Отомацу и тут же подумал, что теперь болтун настоятель не упустит возможности почесать языком на его счет. Ему, шестидесятилетнему вдовцу, не пристало так откровенничать.
Девочка, вытянув нежные, как цветочные лепестки, губки, втягивала в себя сируко и время от времени, сосредоточенно нахмурив умненькие бровки, внимательно взглядывала на Отомацу. - Что, никогда не видала начальника такой захолустной станции? - Да нет, просто у вас, дяденька, очень красивая форма. - Эта? - И Отомацу, разведя в стороны руки, посмотрел на свое старое пальто с двойным рядом пуговиц. - У меня есть и новая, но эта мне больше по душе, привык.
За оконным стеклом завыл ветер. - Похоже, начинается пурга. Лучше бы тебе переждать. Ишь ты, метет-то как.
Не получив ответа, Отомацу обернулся и увидел, что девочка прошла в жилую комнату и рассматривает его коллекцию, разместившуюся на полке. - Это что, марка Д-51? - Неужели тебя интересуют такие вещи? - Она стоит целых триста тысяч йен. Вот здорово, сколько у вас тут эмалевых трафаретов! - Вот тебе на! Ты что, помешана на железных дорогах? - Я даже занимаюсь в кружке "Юный железнодорожник" в нашем колледже, я там единственная девочка. - Да что ты говоришь! Чудеса, да и только.
Отомацу обрадовался. Иногда, раз или два в году, к нему приезжали такие вот "юные железнодорожники" из разных городов. Отомацу испытывал ни с чем не сравнимую радость, рассказывая им о старых добрых железных дорогах. Бывало, что во время таких бесед разгорались оживленные споры, такие долгие, что он оставлял ребятишек ночевать. Однако одни и те же ребята никогда не приезжали сюда во второй раз. Эта захолустная дорога, по которой курсировал один-единственный тепловоз, очевидно, не казалась им объектом, достойным внимания.
Отомацу с удовольствием принялся показывать девочке свои сокровища. Трафареты. Марки локомотивов. Разные мелкие детали и старинные билеты. Жезловые аппараты. Печатающее устройство для датировки, которое мало где теперь увидишь. - Бери, если что приглянулось. Все одно этой весной…
Отомацу хотел было сказать, что этой весной все равно линию закроют, но осекся. - Но у меня нет денег. - Что ты, какие деньги. Бери, не стесняйся. - Я правда могу взять все, что хочу? Даже марку Д-51? - Конечно, бери. Твой дедушка столько раз выручал меня, да и все мои домашние были прихожанами храма Эммёдзи.
Девочка доела сируко и решительно, словно была у себя дома, направилась в кухню. - Да ладно, не стоит, оставь как есть… Повернувшись к нему спиной, девочка начала мыть посуду, ее матроска белоснежной лилией светилась в полутемной кухоньке. - Дяденька, расскажите еще что-нибудь.
Все же этот пустоголовый настоятель, невольно подумал Отомацу, мог заранее позвонить и сообщить мне… Не исключено, впрочем, что он просто хотел как лучше… Да и то сказать, не приди ко мне эта девочка, я непременно напился бы еще до полудня и, завалившись спать, проснулся бы только к вечернему рейсу. А может, и Сэндзи его подговорил…
В Хоромаи разыгралась страшная метель, невозможно было отличить день от ночи, все терялось в густой снежной мгле. Старое здание вокзала скрылось под белым покрывалом, не пропускавшим ни звука, ни света.
Девочка оказалась благодарной слушательницей и с восторгом внимала рассказам старого начальника станции о прежних временах. Отомацу иногда вдруг спохватывался: "Не слишком ли я…" - однако, не в силах остановиться, выкладывал все, что накопилось в нем за полвека, жаловался на неудачи, хвастался успехами.
Все эти воспоминания осели на дне его души, прятавшейся под ветхой формой железнодорожника, и хранились там вместе с запахом жирного паровозного дыма и шероховатостью зажатого в руке куска угля. С каждым новым рассказом на сердце у него становилось все легче и легче.
Период подъема, связанный с военными заказами. Авария в шахте и горы трупов на вокзале. Беспорядки среди шахтеров, для усмирения которых на станцию прибыли особые полицейские подразделея. И - словно гаснущие огни - оставляемые одна за другой шахты.
Когда девочка спросила, какое воспоминание он считает самым тяжелым, Отомацу не стал рассказывать ей о смерти дочери. Это было его частное дело. Несомненно, для человека по имени Сато Отомацу самым тяжелым испытанием в жизни была смерть дочери, а вслед за тем - смерть жены.
Но путейцу Отомацу, пожалуй, тяжелее всего было вспоминать о том, как каждый год он провожал местных ребятишек в город. Они обычно уезжали туда большими группами по найму какой-нибудь фирмы. - Эти детишки были двумя-тремя годами младше тебя. Ну и ревели же они! А мне нельзя было плакать. Я заставлял себя улыбаться, похлопывал каждого по плечу, подбадривал: "А ну, гляди веселей!" А у самого просто сердце разрывалось! Потом я долго - уже и поезд скрывался из виду - стоял на краю платформы и отдавал им честь. До тех пор, пока вдали не смолкал паровозный гудок.
Да, а Сэндзи был тогда машинистом. Поезд, с которым уезжали эти ребята, гудел особенно долго.
Путеец не имеет права распускаться, как бы ему ни было плохо: ему хочется плакать - а он свистит в свисток, ему хочется потрясать кулаками - а он размахивает флажком, ему хочется завыть от горя - а он как ни в чем не бывало кричит, подавая сигнал к отправлению. Такая уж у него работа. - Ох, ну и заболтались же мы с тобой. Сейчас придет последний поезд. Погоди, вот освобожусь и провожу тебя до храма. На-ка, накинь, а то простудишься.
Отомацу набросил на плечи девочки ватную куртку и прошел в контору. Надев пальто и затянув под подбородком ремешок фуражки, он взял фонарь и вышел на вокзальную платформу. Стенные часы пробили семь.
Торопливо счистив с платформы снег, Отомацу стал в самом ее начале. Скоро в тоннеле показался круг света. Затем снежную завесу раздвинул могучий снегоуборщик ВВ-15.
Снегоуборщик на полном ходу приближался к станции, таща за собой пустой тепловоз и извергая клубы снежной пыли. Глядя на него, Отомацу почувствовал себя виноватым. "До самого конца плясал под мою дудку, - подумал он, - и вот остался без выходного пособия и без пенсии".
Подняв правой рукой фонарь, а левой указывая на путь, он громко закричал, подавая сигнал.
Вместе с молодым машинистом на платформу спустился знакомый механик. - А, Мит-тян, небось досталось тебе сегодня. Зайди, передохнешь да перекусишь, у меня есть сируко. - Спасибо, Ото-сан. Но на обратном пути предстоит еще чистить и основную линию. Только забегу в уборную. А вот вам от нашего депо. - И механик вытащил корзину с великолепными фруктами. - Это еще зачем? До прощального банкета вроде бы еще далеко. Целых три месяца впереди.
Да нет, не к тому, поставьте на алтарь. И механик с машинистом вразвалку направились в уборную.
Проводив снегоуборщик, Отомацу с корзиной в руках вернулся в вокзальное здание.
Он прекрасно понял, хотя и виду не подал, почему они привезли эти фрукты. Его старые приятели из депо хорошо помнили день смерти Юкко. Они вручили ему корзину как бы между прочим, словно передавая жезл, да и сам Отомацу не сказал ни слова, принимая этот знак внимания.
Остановившись у турникета, Отомацу снял припорошенную снегом фуражку и поклонился снежной мгле, в которой затихал, удаляясь, стук колес.
Подумав, что ему вряд ли удастся самому справиться с таким количеством фруктов, он решил отнести их в храм в качестве поминального приношения, тем более что все равно надо будет идти туда провожать девочку. - Ну что, сестренка, пошли? Не забудь марку Д-51. Да и куклу тоже.
С этими словами он толкнул запотевшую от пара дверцу конторы, и тут же замер на месте, оцепенев от страха.