Германну достойное образование, и последний воспользовался им настолько, что, еще будучи студентом, уже зарабатывал неплохие деньги в качестве сотрудника переводческой конторы. Эта воистину героическая женщина дожила до того момента, когда увидела сына преподавателем на кафедре английского языка, а затем вскоре скончалась, оставив Германну бремя одиночества и тяжкий психологический комплекс. Именно поэтому он несколько раз в неделю появляется здесь и проводит время за стаканом чего-нибудь безалкогольного, вновь и вновь убеждая себя в том, что не повторит судьбы отца, которого практически не помнит и при этом люто ненавидит. Что же до Сайленс, тихони с точеным лицом фотомомодели, от которой я за несколько лет слышал не более двадцати слов, то о ее трагедии не знает никто. Известно лишь, что их с Германном объединяет какое-то общее горе, и будь я проклят, если подобное чувство не сближает людей сильнее, нежели любые позитивные эмоции.

Мне нравится эта пара, хотя я и редко общаюсь с ними. Даже находясь в достаточно подпитом состоянии и испытывая дефицит разговоров на тему современной музыки и литературы, я не часто отваживаюсь нарушать их уединение. В нем есть что-то загадочное, если хотите – даже чистое, и, когда на меня накатывают приступы сентиментальности, я желаю им счастья. Бывают, правда, и иные состояния, и тогда, будучи трезв и зол, я представляю себе совсем иную картину. В ней нет никакого флера таинственности, лишь одна голая реальность, где

Германн запивает и посылает подальше свою подругу, которая, за неимением альтернатив, отправляется на панель. Да простят они мне эти мысли, но чем дольше живешь в нашем мире, тем меньше веришь сказкам детства.

Справа от меня расположилось человек семь, среди которых выделяется фигура Лоста. Сейчас он возбужден и разговорчив, но завсегдатаи

“Двух капитанов” знают, что это не более чем иллюзия. Одаренный инженер, Лост все свои силы и энтузиазм всегда отдавал науке и, может быть, даже не сразу заметил, что в один прекрасный день от него ушла жена, забрав с собой двух крошечных девочек-близняшек.

Лост и по сей день работает в своем родном НИИ, по-прежнему получает восторженные похвалы со стороны начальства вместе с нищенской зарплатой, видимо, так до конца и не осознавая, на каком свете находится. Вечера же он проводит исключительно здесь, заливаясь выпивкой, и почти каждый раз после закрытия заведения его приходится выводить наружу под руки. За годы, проведенные в этом кабаке, почти каждому из нас доводилось тащить на своем горбу Лостово тело домой, попутно выслушивая повествование о его потерянной семье. Живи такой человек во Франции девятнадцатого столетия, Мопассан непременно сделал бы его героем одной из своих новелл.

Тем временем невидимая рука все быстрее и быстрее трясет калейдоскоп, и я уже почти теряю надежду увидеть Трикстера или ТНТ, единственных двух людей, с которыми мне бы действительно хотелось поговорить сейчас. Выплескиваю в себя оставшуюся в кружке жидкость, поднимаюсь из-за стола, и в эту секунду, словно перевязанный красной ленточкой подарок судьбы, в дверях появляется ТНТ. Она оглядывается по сторонам, замечает меня, и вот уже мы несемся друг навстречу другу с радостными назгульскими воплями. Немногие неинициированные в местные обычаи посетители удивленно оглядываются, большинство же, давно привыкшее к подобным проявлениям радости, остается совершенно невозмутимым. Я подхватываю ТНТ на руки, делаю с ней несколько кругов по залу (конечно, будь я чуть более трезвым, то вряд ли бы отважился на это действо, учитывая свою, мягко говоря, скромную комплекцию), а затем тащу радостно визжащую барышню к ненадолго покинутому месту расположения. Со всех сторон к нам тут же начинают стекаться жаждущие общения собратья, но сегодня я настроен более чем решительно и делить ни с кем в этот вечер ТНТ не намерен. Заказываю еще пару литров, дожидаюсь, пока поток паломников не иссякает, и наконец-то мы остаемся вдвоем. Молчание. Улыбаясь, мы изучаем друг друга так, словно бы не виделись целую вечность, хотя с момента нашей последней встречи не прошло и трех суток. Я смотрю на новую прическу своей названой сестры, на ее любимую черную футболку в компании с затертыми джинсами и понимаю, как сильно нуждаюсь в этом странном, вечно мятущемся создании. О ней говорят, что она любит и мальчиков, и девочек, только очень немногим известно, как ей хочется по-настоящему полюбить хоть кого-нибудь, ну а сама она не уверена в том, что может испытывать подобное чувство даже к себе. С ней замечательно говорить и невероятно уютно молчать, и я знаю, что любой человек мог бы мечтать о такой сестре…

Внезапно мы почти одновременно разбиваем нашу личную тишину, и начинается та самая словесная феерия, о которой можно сказать только одно: повторить такое еще раз невозможно. Очень скоро я не выдерживаю и рассказываю ТНТ обо всех событиях, произошедших за последние несколько дней и ночей. Сестра удивленно взирает на меня, хмурится и, когда речь заходит о Пьюрити, задает всего один вопрос:

“Зачем?” Я пытаюсь спастись ерничеством, быстро прихожу в серьезное состояние под осуждающим взглядом и отвечаю словами Трикстера:

“Где-то на свете бродит та самая единственная, только мы с ней еще не встретились”. Следует пауза, а затем звучит фраза, при всей своей ироничности выходящая слишком уж потерянной: “Ага, значит, встретившись, вы друг друга не узнаете”, – задумчиво тянет ТНТ и тут же обрушивает на меня целую серию эпитетов потрясающей критической силы. Я отшучиваюсь. Начинается веселый бардак, в ходе которого мы потребляем еще литра полтора, поем вместе с музыкальным автоматом, уполовинивающим и без того скудное содержание наших кошельков, и даже периодически порываемся танцевать канкан на барной стойке.

Праздник души грозит затянуться надолго, и лишь благодаря настойчивости бармена мы все-таки в конце концов покидаем “Два капитана”. На улице уже давно темно, с неба льет дождь, и, прикрывшись сверху моим рюкзаком, наша безумная парочка бежит к троллейбусной остановке. Там, укрывшись под навесом, мы еще долго курим, слушая мелодию капель, а затем пути наши расходятся. ТНТ едет домой, где ее ждет неуютная квартира и вечно раздраженная мать, я же отправляюсь назад к Систу. Лужи хлюпают у меня под ногами, и я воображаю себя усталым странником, возвращающимся домой после долгого отсутствия. Где-то там, среди скопления домов, у одинокой свечи сидит у окна Она и смотрит вдаль, пытаясь разглядеть во тьме мой силуэт. Она верит в меня, и я продолжаю движение, хотя давно уже не уверен, правильной ли дорогой иду. Дождь усиливается. Ветер крепчает. Я иду вперед.

Ночь вторая. Трусость

Антихрист, алчущий Армагеддона; безумец, босиком бредущий бескрайним болотом; бог, безжалостно бичующий безгрешного борца; вздернутый вор; вероломец, вопящий в вареве Вельзевула; ведьмак, воющий волком, вороном вонзающийся в воздух; голод гордыни, гложущий героя; горящий город; добро; доброта; добродетель; добродушие; добропорядочность; добронравие;*дерьмо*; епископ-еретик; ерничающий евангелист; жизнь

(жестокий жанр); зараженный злом Заратустра; зияющая зависть; испражнения истины; калека-кардинал, кашляющий кровью; кастрируемая

Красота; лицемерие любви; лживость ласки; мародерствующий монстр, молящийся мамоне, маскирующийся моралью; наркотик, несущий ненависть; ненависть, несущая насилие; насилие, несущее небытие; опьянение отчаянием; острота одиночества; ожидание освобождения; палящий полдень… покрытый пылью плащ… плачущий путник… пустота погоста… проказа…; рабство – реальность; свобода – сон; тюремщик, торгующий трупами; триумфальный тупица-тиран; трихомоноз Троицы; умалишенный Уайльд; фанатик фарса; философ-фигляр; фашиствующий

Фауст; х…; циник-ценитель целибата; честность черта; чистота чрева; чертоги чистилища; шизофреник Шива; щупальца щедрости; эякуляция эпатажного эстетствующего эгоиста; юность юродивого…