– Ужасно дешево почему-то,- простодушно сказал АТ.

– Это с вашими доходами,- сказал Белоглинский,- а у нас сорок долларов в месяц считается царской зарплатой.

– Так ведь "Наполеон" же,- гнул свое АТ.

– Мейд ин Польша,- засмеялся Безуглов.- Спирт, экстракт дубовой коры, чуть сахара да золотая этикетка. Настоящий продается в магазинах для белых и стоит дороже, чем у вас.

– Погоди. Дай-ка мне советских денег. Спасибо, сочтемся.

Дважды пересчитав непривычные бумажки, АТ купил матовую бутылку с профилем императора и, отвинтив жестяную пробку, сделал основательный глоток.

– А ведь ужасная мерзость,- сказал он удивленно.

– Спирт "Ройял" еще хуже. Сейчас попробуешь, дай только приедем.

Говорят, от него слепнут.

– Зачем же пить?

– Во-первых, дешево,- пробасил Ртищев.- Во-вторых, любят же японцы рыбу фугу. Один неточный взмах ножа при разделывании – и гурман отправляется в лучший мир. Так и у нас – национальный спорт.

– Ну вас к черту! – смутился АТ.- Вы со мной и впрямь как с иностранцем. Мы с Анри тоже спиртом пробавляемся, только от него не слепнут вовсе. Анри! Помните, как вы однажды из Вермонта привезли его чуть ли не четыре бутылки?

Закрываю глаза и вижу этот фанерный ларек, на скорую руку выкрашенный в грязно-голубой цвет, непропеченное лицо толстухи-продавщицы в амбразуре окошка, худые пальцы АТ, сжимающие бутылку варшавского пойла, даже чувствую запах ранней московской осени, насыщенный бензиновым дымом и испарениями сырой после затяжного дождя земли.

За моим окном тоже осень. Хрупкие кленовые листья неведомо как залетают на балкон, трепещут на ветру, в считанные часы меняя празднично-алый цвет на смертно-бурый.

Так славно все начиналось. Так неслась, подскакивая на ухабах, скрежещущая "Волга", так улыбалась Катя, держа за руку своего-чужого Алексея, залетную птицу, с которым уже простилась было на веки вечные. Так млела молоденькая Женя, которую АТ тоже держал за руку, но уже не столь дружески.

Я радовался. Мне казалось, что я попал на праздник мировой справедливости.

– Все-таки Бог есть,- невпопад сказал Алексей.

Евгения свободной рукою вытащила из кармана плаща диктофон, издавший отчетливый щелчок.

– Но который? – подхватила она воодушевленно.- Вы уехали из СССР по еврейской визе, господин Татаринов. Читателям известно, что в те годы это был едва ли не единственный способ избавиться от преследований всесильного аппарата госбезопасности. Каково ваше отношение к православной традиции?

– Что-что?

– К соборности,- уточнила юная Евгения несколько упавшим голосом.

– Дело хорошее, девушка,- заявил Алексей.

– Вы, как Иаков, провели семь лет в изгнании, чтобы наконец вернуться к своей Рахили… Какие чувства пробудило в вас свидание с Родиной?

– Женечка,- сказал АТ,- разве Иаков был в изгнании?

– Это образ! Идущий, между прочим, от Блока! О Русь моя, жена моя, до боли нам ясен долгий путь, и так далее,- возмутилась Евгения.- Вы, как аэд, должны понимать!

– Я понимаю. Давайте погодим, а? Этот ваш "Наполеон" как-то смутил мои мысли.

Трое суток, великодушно предоставленных ему паном Павелом, чтобы прийти в себя, Алексей провел бестолково, но насыщенно. Даже я устал, хотя сопровождал его далеко не всюду. Снова закрываю глаза, вспоминая, и вижу бесконечный калейдоскоп лиц, квартир, кухонь, огней ночного города из окошка дребезжащего такси, и главное, пожалуй,- АТ в черном хитоне на сцене Центрального дома экзотериков и яростно аплодирующий зал (который, впрочем, мог бы быть и побольше). Взволнованный АТ при осмотре помещения встревожился: а поместятся ли желающие? Почему не устроили выступление в Большом зале? Почему не в Александровском гимнасии?

– Ну-с, семь лет назад тебя бы и к этому залу не подпустили на пушечный выстрел,- усмехнулся Белоглинский.- А в гимнасии концерты по абонементам. Все билеты проданы на полгода вперед. Кроме того, нашего брата-модерниста там не жалуют. Как завели классику, так до сих пор и продолжают.

– В таких залах я и в Америке выступал.

– Народу не до искусства! – захохотал по обыкновению пьяненький Ртищев.

– Не верю! – АТ даже несколько побледнел.- Посмотри, какие книги лежат на уличных развалах!

Он начал восторженно перечислять названия, по большей части мне неизвестные, но для него, видимо, исполненные сокровенного смысла. Белоглинский со Ртищевым, переглянувшись, сокрушенно покачали головами.

– Скажи-ка мне, Алеша,- начал Белоглинский вкрадчиво,- ну, допустим, в компании у господина Верлина ты временно, случайно и все такое прочее. Это я уже слышал от тебя, да и в письмах читал. Неуверенность в завтрашнем дне, пятое-десятое. Говорить о деньгах у вас на Западе не принято. С другой стороны, все мы народ семейный.

Ртищев смущенно закашлялся. У его принципиального бессребреничества, как мне уже насплетничали, имелась и оборотная сторона: своим двум сыновьям и дочери от разных женщин денег он никогда не давал, Белоглинский же славился своим чадолюбием.

– Но возьмем те же твои статьи в "Канадском союзнике",-продолжал он.- За них сколько платят? Долларов сорок?

– Сто двадцать,- нехотя сказал АТ.

– А за выступления?

– По полтораста. Бывает и триста, впрочем.

– А за обзоры для "Континента" тоже что-то обламывается? А гранты тебе два раза давали? В общем, в среднем у тебя еще до пана Павела сотни три в месяц выходило? Из всех источников?

– Выходило и побольше,- пожал плечами АТ.

– Так какого черта ты ноешь? – едва ли не в один голос заорали друзья-аэды.- Денег куры не клюют, компакт-диск вышел, вещи печатаются во всех эмигрантских журналах, по радио передают, скоро и здесь начнут публиковать.

– Вы не поймете,- сказал АТ с неожиданной серьезностью.- Там другая жизнь.

– Но и ты не поймешь, пока тут не поживешь. Ты все забыл, Алеша!

– Ничего я не забыл.

– Ну почему тебе тогда родина представляется таким потерянным раем? Ей-богу, огорчаешь. Сначала ты ностальгией исходил, когда тут еще была тюрьма. Ну ладно, дело понятное, хотя мы порядком недоумевали – нашел по чему тосковать! Теперь, конечно, расцвет духовности, свобода и все такое прочее. А между тем жрать народу нечего, вон, погляди, как старушки на улицах с утра до ночи торгуют последним, чтобы на хлеб заработать. Магазины пустые, видел уже вчера.

– Зря ноешь,- возразил Ртищев.- Скоро большевиков окончательно прогонят, экономика наладится, заживем нормальной жизнью. Главное – перетерпеть.

– А тебе как кажется, Анри? – повернулся ко мне Белоглинский.

– Я человек, далекий от искусства, и уж тем более от общественной психологии,- тактично отвечал я.- Но справедливости ради замечу, что покупательная способность доллара в России раз в шесть выше, чем у нас, поэтому сравнивать трудно…

Первые слушатели уже рассаживались на скрипучих стульях, перед багровым плюшевым занавесом, в просвете которого виднелся обязательный гипсовый бюст Ильича с аккуратно обрубленными руками.

"Главное у вас, дети мои, еще впереди,- думал я.- Сидели вы в своем гигантском лагере и перед сном в бараке рассказывали друг другу по памяти истории из мировой культуры. Лагерь был, заметим, не Освенцим. Обыкновенный трудовой лагерь, где мучили, но, во всяком случае, последние лет тридцать не убивали. Один помнил наизусть всего Шекспира, другая без бумаги и пера переводила Байрона, третий под самым носом у охраны ухитрялся смастерить лиру и в хитоне из казенной простыни вполголоса исполнял свои песенки. И при этом все думали: какие мы духовные, какие просвещенные! Ворота открылись. В возникшей суматохе лагерное начальство, между прочим, успело присвоить и лагерную кухню, и грузовики, и цех по производству колючей проволоки. Освободившиеся заключенные несказанно обрадовались и основали две дюжины политических партий и десятка три газет. И так далее. Для наиболее сообразительных зеков открылась совершенно иная жизнь. Потом выяснилось, что бесплатные пайки отменены".