На следующий день мне было грустно.

В России, до сих пор, кажется, помешанной на мистике, уверяют, что от могил исходит отрицательная энергия. Неправда, вчера в полдень, допив пятую за утро чашку кофе и чувствуя нерасположение к своим запискам, я отправился к восточному склону горы Монт-Руайяль, где положил букет полевых лилий, девять девяносто пять плюс налог, на бетонное надгробие. В обычном магазине было бы дешевле раза в полтора, но в кладбищенской лавке перевили букет черной лентой и дали небольшую, размером с визитную, карточку в траурной рамке. Я не стал ее заполнять. Я навестил бы могилу АТ под тяжелым дубовым крестом в пригороде Москвы, на одном из новых кладбищ, более похожих на мусорную свалку, чем на место последнего приюта, но Москва далеко и вряд ли я снова там побываю. Мне известна лукавая формула древних: пока ты жив, смерти нет, а когда она придет – не станет тебя. Увы, в этом "не станет тебя" и заключена вся закавыка. И то жалкое бессмертие, за которое цепляются поэты, полководцы и ядерные физики, не стоит и ломаного гроша.

Давным-давно, еще в той, другой жизни, я поделился похожими соображениями с АТ по дороге со службы, не без издевки присовокупив, что и его терзания, метания, сочинения и страдания тоже представляют собой некий абсолютный нуль по сравнению с временем. (Мне доставляло извращенное удовольствие расшевеливать его после рабочего дня.) "Анри, дитя мое,- отвечал он не удивляясь,- река времен в своем стремленье, то бишь теченье, уносит все дела людей и топит в пропасти забвенья народы, царства и царей. А если что, прошу обратить внимание, и остается чрез, имеется в виду через, звуки лиры и трубы, то вечности жерлом пожрется и общей не уйдет судьбы. Вы же умный человек, Анри. Разве я похож на идиота? Аэд, стремящийся к вечности! -передразнил он меня.- Нет, мой милый, максимум, на что я лично рассчитываю, это сохранить достоинство перед ее лицом".

К моему удивлению, АТ оказался клерком не хуже любого другого, если бы не выражение брезгливости на худощавом лице, с которого теперь каждое утро удалялась густая, с проседью, щетина – зато оставались обильные порезы. Он не без блеска составил по-русски текст брошюрки, где финансовая и торговая компания "Perfect

Gold", предприятие с многолетним опытом работы и безупречной репутацией, выступала достойной соперницей империи Форда или Моргана. Усаженный за нашу гордость – Макинтош II с 17-дюймовым цветным экраном,- он довольно быстро освоил электронное макетирование, кажется, вызывавшее у него меньшее отвращение, чем дежурная работа торгового агента, которой приходилось ему заниматься в отсутствие более благородных поручений. Он обрабатывал предложения о покупке распиленных рельсов и сульфата калия, подавая их на стол порывистомуи лживому Збигневу, агенту по реализации. Он не роптал, ибо едва ли не впервые в жизни получал регулярную зарплату. А связь с Москвой! Через неделю после его зачисления на службу я обнаружил в журнале учета факсов несколько записей о депешах, отправлявшихся на неизвестный мне номер. (Потом АТ признался мне, что он принадлежал Кате Штерн, точнее, какой-то ее подруге.) Я не стал доносить пану Павелу, однако на следующее утро укоризненно покачал головою, когда заметил АТ, перебиравшего выползшие за ночь из аппарата странички.

– В следующий раз потрудитесь, пожалуйста, заносить личные факсы в журнал, Алексей Борисович,- сказал я вежливо.

– А потом оплачивать?

– Ну конечно,- сказал я.- Пользование аппаратом – пожалуйста, а уж телефонное время – вещь недешевая.

АТ покраснел, как всякий уличенный в мелком жульничестве, и на следующий день принес мне долларов тридцать – несомненно, меньше, чем стоили его факсы.

Ах, Алексей, Алексей в роли клерка сомнительной торговой компании и, более того, как бы моего подчиненного! Не стану скрывать, что ходатайствовал за него пред паном Павелом не только из благотворительных соображений. Нет, у меня был и свой интерес – мне хотелось увидеть АТ не напыщенным экзотериком, а нормальным человеком с ежедневными заботами. Иными словами, сбить с него спесь. Поймите меня правильно. В чистое искусство я не верю. Всякий живущий должен испить до дна сужденную ему чашу, а художник в особенности. "Пускай хоть раз в жизни увидит, как нормальные люди зарабатывают себе на хлеб",- думал я не то чтобы со злорадством, но с чувством исполнявшейся справедливости.

Его кабинет без окон быстро наполнился обаятельным мусором. На столе валялись советский ученический пенал, разрозненные страницы "Нового русского слова", сборники эллонов для посвященных, где слова печатались вместе с нотами. На стене появился огромный черно-белый портрет Розенблюма, увеличенный едва ли не с паспортной фотографии,- тот самый, что висит теперь в моей квартирке. АТ работал сосредоточенно, то кусая карандаш, то покачивая длинноволосой головою (пан Павел отправил его к парикмахеру только месяца через три, перед самой поездкой в Москву). На лице его застыло выражение, которое по-русски, кажется, называется "будто ударили пыльным мешком из-за угла". Тень Мармеладова, которого всем семейством снаряжали в присутствие, мерещилась мне за его сутулыми плечами, облаченными в мышиный твидовый пиджак от Moores, прибежища мелких бюрократов средних лет, лишенных вдохновения и тщеславия. Услыхав от меня о предложении пана Павела, Жозефина насупилась, ожидая подвоха. Как-никак ради журавля в небе АТ должен был оставить свою временную работу в "Канадском союзнике", где замещал ушедших в отпуск. Вставать приходилось рано, еще до пробуждения дочери, и свой неизменный завтрак (яичница с ветчиной и тошнотворным количеством хлеба) наш аэд поначалу поглощал в одиночестве, в крайнем случае в моей компании (я купил подержанную темно-зеленую "Хонду" и почти каждое утро заезжал за ним на улицу Святого Юбера – проезд на автобусе в пригород стоил недешево). Через две недели, когда смущенный АТ протянул свой первый чек законной супруге, она недоверчиво улыбнулась и весьма кстати воздержалась от любимого монолога о кшатриях и брахманах, читай – о неуместности торговли в качестве источника средств к существованию,а потом начала вставать к завтраку и умильно смотреть на непутевого мужа. Он сиял.

Бедная Жозефина! Не она первая, не она последняя убедилась в том, что рай с милым в шалаше существует лишь в горячечном воображении романтиков. Как странно чередовалась в ней жажда защитить выдающегося артиста от превратностей мирского существования с гневом на его бестолковость! Как настойчиво, с криками и слезами, пыталась она заставить его поступить в университет – обычное прибежище интеллигентных иммигрантов, в некоторомроде социальное пособие для интеллектуалов! Впрочем, в аспирантуру по экзотерике его не брали из-за отсутствия формального диплома, а к алхимии он возвращаться не хотел наотрез.

Мы застряли в пробке на мосту – какой-то несчастный разбил свою машину, и она перегородила дорогу.

– Знали бы вы, Анри,- сказал Алексей, глядя в сторону, где турецкой бирюзою с черными и белыми прожилками волн играла река Святого Лаврентия,- как, в сущности, легко быть бедным в России.

– Бедным быть плохо всюду,- рассеянно ответил я.- Кроме того, бедность – понятие относительное.

Мы опаздывали в контору. Особых строгостей с дисциплиной не водилось, но на первый час, с восьми до девяти утра, приходилось больше половины звонков из Москвы. В тот день я ожидал от Безуглова, точнее, от Кати, которая вела почти всю переписку с нами, известий о Зеленове и десятимиллионной ссуде, которую уже полгода сулил нам банк "Народный кредит".

– Вот и я об этом, Анри! Представьте себе жизнь в моем кружке,-гнул свое АТ,- портвейн – такой же паршивый, как здесь, может быть, даже и похуже, поклонницы, табак, хлеб, колбаса, и ничего больше не хотелось. Я, наверное, был там куда счастливее, чем здесь.

– Ох, не люблю я этих эмигрантских разговорчиков! – вспыхнул я. И не стыдно вам, Алексей Борисович? Вы, насколько я понимаю, пишете здесь даже больше, чем дома, и, уж во всяком случае, больше, чем ваши приятели. И романы сочиняете?