Покончив с осмотром, он спрятал в карман халата лупу, флакон и повернулся к Егорышеву, который сидел, выпрямившись, на стуле и ждал, что ему скажут.

— Ну что ж, вопрос ясен, — фальцетом произнес старичок, выставив бородку и вытирая пальцы клочком ваты. — Автор этого произведения пользовался обычными масляными красками отечественного производства. Холст загрунтован по-любительски, небрежно, смесью толченого мела с казеиновым клеем. Краски разводились на обыкновенной олифе. Состояние холста, грунтовки, а также красок позволяет с полной определенностью утверждать, что картина создана не позже тысяча девятьсот пятьдесят седьмого и не раньше тысяча девятьсот пятьдесят четвертого года.

— Не раньше? — хрипло спросил Егорышев и провел рукой по вспотевшему лбу.

— Никак не раньше, — подтвердил старичок. — Видите ли, с пятьдесят четвертого года маша промышленность стала выпускать более качественные краски, а именно этими красками и сделана картина.

— Да вы не сомневайтесь, — заверил заведующий. — В пределах двадцати-тридцати лет это можно определить с точностью до одного года.

— Благодарю вас, — с трудом сказал Егорышев.

Очутившись в скверике рядом со скульптурой футболистов, он сел на скамейку. Он вдруг почувствовал, что очень устал. Картина, завернутая в газету, лежала рядом. Егорышев вынул из кармана пачку папирос, закурил и долго смотрел на кирпичную стенку реставрационной мастерской, как будто эта стенка могла ему что-нибудь объяснить. То, что произошло, было настолько нелепо, страшно и невозможно, что не укладывалось в мозгу. И в то же время сообщение старика художника, пожалуй, не было таким уж неожиданным. С самого начала Егорышев чувствовал, что Матвей жив. Эта мысль пряталась так глубоко, что он сам ее не осознавал.

Теперь все стало ясно. Наташа ошиблась. Матвей был жив. Он не утонул тогда на реке Юле, он выплыл и спасся. Матвей был жив и, быть может, все эти годы разыскивал Наташу… Нет, впрочем, конечно, не разыскивал. Если бы искал, то за девять лет нашел. Должно быть, тоже решил, что Наташа утонула…

Егорышевустало холодно. Он застегнул пиджак и встал.

Управление лесного хозяйства помещалось в четырехэтажном старинном доме на набережной Москвы-реки. Егорышев запер картину в ящик письменного стола и спросил у Зои Александровны, пришел ли уже на работу товарищ Лебедянский.

— Пришел, — сухо ответила Зоя, очень строгая и принципиальная женщина. Она принципиально не красила ногти и губы и не носила модных платьев. — Евгений Борисович давно на своем месте и, между прочим, спрашивал про вас.

Сотрудники административно-хозяйственного отдела смотрели на Егорышева с интересом. Сегодня он вел себя необычно. Они привыкли, что он неподвижно сидит в своем углу и шелестит бумагами. Егорышев ни с кем, кроме Долгова, близко не сошелся. За три года, что он просидел в этой комнате, он произнес не больше десяти фраз. Его давно перестали замечать.

— Доложите, пожалуйста, — сказал Егорышев Зое Александровне.

— Евгений Борисович занят! — отрезала секретарша.

Егорышев вздохнул, застегнул пиджак и мимо потрясенной Зои Александровны проследовал в кабинет.

Увидев его, Лебедянский поднял голову от бумаг и указал рукой на кресло.

Егорышев кое-как втиснулся в кресло и сказал:

— Я опять насчет той картины… Извините, что я надоедаю. Но мне необходимо знать фамилию этого родственника… Понимаете, все усложнилось… Он оказался жив.

— Кто? Мой родственник? — вежливо спросил Лебедянский.

— Нет, — покраснев, ответил Егорышев. — Этот человек… Матвей Строганов… Он жив… И нужно его найти… Фамилия вашего родственника теперь имеет большое значение.

— Его фамилия Гольдберг,—терпеливо сказал Лебедянский. — Лев Алексеевич Гольдберг. Вы удовлетворены?

— А… кем он был?

— Он был геологом. Известным геологом.

— Конечно! — сказал Егорышев. — Конечно, иначе и не могло быть… Извините меня, пожалуйста. Еще один вопрос. При каких обстоятельствах он умер? Где?

Лебедянский откинулся в кресле. Углы его губ опустились.

— Он умер во время одной из своих экспедиций… Но мне кажется, мы не совсем вовремя затеяли этот разговор…

— Да, да, — смущенно сказал Егорышев и высвободился из кресла. — Большое вам спасибо, Евгений Борисович.

Споткнувшисьо край ковра, он направился к двери.

— Погодите, — остановил его Лебедянский. — Вы сегодня, кажется, опоздали на работу?

— Я же позвонил Зое Александровне…

— Да, вы позвонили. Но ваш звонок не мог заменить вас на рабочем месте. И раз уж зашла об этом речь, хочу вас спросить. Вам что, не нравится ваша работа?

— Почему… не нравится?

— У меня есть некоторые основания сделать такой вывод. Мы с вами знакомы три года. Человек вы, бесспорно, аккуратный и добросовестный… Но, простите, какой-то безразличный. Вы отбываете свои часы, вот и все… Наши сотрудники живут дружно, болеют за свое дело, а вы стоите особняком. В наше время нельзя быть чиновником, Егорышев. Тем более, мы с вами работаем на таком участке… Лес — это будущее страны. Значит, мы работаем для будущего. В тени выращенных нами деревьев будут отдыхать люди коммунистического общества… Вам это никогда не приходило в голову?

Егорышев промолчал. Во-первых, он не был уверен, что при коммунизме все люди поголовно будут сидеть в тени деревьев, а во-вторых, не понимал, что Лебедянский от него хочет.

— Можете идти, — сухо сказал Евгений Борисович. — Советую вам подумать о моих словах…

Егорышев вышел из кабинета. Зоя Александровна посмотрела на него с иронией.

В пять часов Егорышев вынул из письменного стола картину и отправился домой.

Наташи еще не было. Егорышев снял кепку, пригладил перед зеркалом свой жесткий светлый ежик и заглянул в кухню. Ему хотелось есть. Он пошарил на полке, но ничего не нашел. Даже хлеба не было. Егорышев засунул в сумку кастрюлю и спустился по лестнице на первый этаж, в домовую кухню. В подъезде он столкнулся с Наташей. Ее белая вязаная шапочка еле держалась на затылке, волосы растрепались. Она тяжело дышала.

— Ох, Степан! — прошептала она, схватив его за руку. — Я бежала всю дорогу. Мне показалось, что произошло что-то страшное…

Егорышев не мог смотреть на нее и опустил глаза.

— Почему ты молчишь? — спросила она. —Тыбыл у специалиста?

— Да, я был у специалиста, — тихо ответил Егорышев. — Я был у него, Наташенька… Ты только не волнуйся, прошу тебя. Все очень хорошо… Я был в реставрационной мастерской, и специалист сказал, что картина нарисована не раньше пятьдесят четвертого и не позже тысяча девятьсот пятьдесят седьмого года…

— Нет! — сказала Наташа и, подняв руку, отступила к стене. — Нет!

— Ради бога, успокойся, — испуганно сказал Егорышев и обнял ее за плечи. — Ну, не надо… Ведь все хорошо… Он жив… Если только этот специалист сказал правду… Но он не мог ошибиться. По состоянию красок это легко определить…

Егорышев еще что-то говорил, не слыша своего голоса; жильцы, проходя мимо, с удивлением смотрели на них.

— Он жив! — с отчаянием сказала Наташа и закрыла глаза. — Он жив, он все время был жив! А я не знала этого. Я не почувствовала это! Я должна была почувствовать, мое сердце должно было услышать его… Он звал меня, звал! Боже мой!.. Это чудовищно!

Она с ужасом посмотрела на Егорышева, оттолкнула его и стала подниматься по лестнице наверх. Стук ее каблуков становилсявсе тише и через несколько минут умолк.

Егорышев с недоумением взглянулна кастрюлю в сумке. В подъезде ярко горел свет, но ему показалось, что тут темно. Он глубоко вздохнул и побрел в домовую кухню.

В домовой кухне его знали. Он частенько брал здесь завтраки и ужины. Ему дали то, что он попросил: две порции борща и два шницеля с жареной картошкой.

Поднимаясь на лифте, он думал, что ему на этот раз очень повезло. Наташа любила жареную картошку. Она любила жарить ее сырую тоненькими ломтиками на сковородке вместе с луком и мелко нарезанной колбасой. Она ела потом эту картошку Прямо со сковородки, шипящую и румяную, обжигалась и говорила, щуря свои добрые карие глаза: