Пепел повесил рубашку на плечики в шкафу, швырнул джинсы на стул и развалился на кровати.

После своего возвращения из Стокгольма Татьяна частенько ставила его в тупик своим поведением. С одной стороны, она простила ему эпизод с Дашей. Просто сделала вид, что забыла об этом, ни разу не упрекнув, не напомнив… Относилась к Пеплу ещё нежнее, чем раньше, постоянно подчёркивая, как много он для неё значит. С другой стороны, при любом удобном случае давала понять, что никто никаких долгосрочных договоров не заключал и каждый волен в своих поступках и привязанностях…

Пепел считал, что достаточно хорошо знает женщин. Почти все, с кем намечалось что-то более-менее постоянное, старались привязать его к себе, опутать множеством обещаний и обязательств, свить уютное гнёздышко, где нужно жить долго и счастливо, после чего – умереть в один день… Всё хорошее оказывалось погребённым под горой ответственности, которую на него налагали, и требований, которые к нему предъявлялись гласно или негласно. Он всё чаще обнаруживал себя безуспешно роющимся в куче всего этого хлама и выискивающим причину, ради которой всё это затевалось. Обычно на этом и ставилась точка.

С Татьяной он не чувствовал себя связанным. Никто не выдвигал никаких условий, не оглашал ему список пунктов, по которым он обязан осчастливить… Никто не смотрел на него несчастными глазами, молчаливо упрекая в недостаточном проявлении внимания и заботы.

Никто не заставлял почувствовать себя виноватым… Татьяна держалась с ним на равных, ничем не сковывая и ничего не требуя. Они отдавали друг другу ровно столько, сколько хотелось дать, и никто не чувствовал себя обделённым. Ведь насколько проще живётся, когда понимаешь, что можно привести верблюда к воде, но нельзя заставить его пить. И ведёшь себя соответственно…

– Не спи, философ! – в дверях появилась Татьяна. – Душ свободен, а на обратном пути захвати, пожалуйста, штопор – я спёрла у

Владыкина совершенно роскошное вино. Так что мы сможем вознаградить себя за скучный вечер, – она присела возле Пепла.

– Перенимаешь у музыкантов дурные привычки? – он засмеялся и притянул её к себе, с наслаждением вдыхая запах её влажной кожи. -

Ох, чувствую – испортил я примерную девочку. Раньше была отличница, воспитанная пионерка, хорошие манеры, гольфики до коленок, каждое утро зарядка, – он отвернул воротник пеньюара и легонько коснулся губами ложбинки между её грудей… – А что теперь?

– А теперь она якшается с хулиганами, не затыкает уши, когда слышит нецензурщину, и, что самое ужасное, ворует вино с вечеринок,

– Татьяна тихо и воркующе рассмеялась.

– Нет, самое ужасное, что она испытывает явное удовольствие, падая в бездну порока, – Пепел поднялся с кровати и поцеловал её в волосы. – Я быстренько, звезда моя. Не скучай здесь. Я вернусь чистым. И со штопором.

– Жду тебя чистым обладателем штопора, мой рыцарь!

Пепел расхохотался и исчез за дверью.

– Вот так обрастаешь понемногу семейными привычками, – размышлял он, подставляясь под горячие водяные струи. – Совместные выходы в свет, вечерний душ, халат на стульчике возле кровати… Я воспринимаю, как само собой разумеющееся, что мы после вечеринки едем к Татьяне и ложимся в одну постель, как примерные супруги. И, самое удивительное, мне это всё нравится – некое подобие душевного покоя. Или я объелся этими одноразовыми девочками вперемешку с приступами одиночества и ночного пьянства? Может, старею? Да ладно, ну его к чёрту – не хватало ещё ломать над этим голову. Просто нужно избавляться от этой паранойи. Хорошо – значит хорошо. И все теории – в сортир.

Он с наслаждением вытерся громадным махровым полотенцем, завернулся в недавно подаренный Татьяной купальный халат и отправился искать штопор.

… Мне всегда недоставало покоя. Как-то получалось с самого детства, что я существовал в постоянном напряжении – до хруста зубов, до изломанных ногтей, до визга крови в висках. И мне всегда мечталось, что я вырасту и всё будет по-другому.

Абстрактно лет в 15 мою мечту можно было представить в виде маленького городка с мощёными улицами. Где не ходят толпами и не кричат лозунгов. Где каждый занят воспитанием в первую очередь себя, но не других. Где каждый ответственен за то, какой он есть… Перед собой, в первую очередь… Где неизвестны амбиции… Любые – государственные, личные, клановые…

Мне представлялись поэты в маленьких уютных кофейнях… Слышались блюзы из ночных кабачков… А боги ловили рыбу, свесив босые ноги с городского моста и позабыв о своих божественных распрях.

Я не люблю, когда говорят громко. Я не люблю, когда оперируют обобщёнными понятиями. Я не люблю, когда обращаются к толпе, а не к каждому в отдельности. Я не люблю пафос, так же как и не люблю цинизм.

Я всегда стремился к душевному покою. И всегда его было у меня катастрофически мало…

_Current music: MOTORHEAD "_ _Termina_ _l _ _Show_ _"_

Резко затрезвонил будильник мобилки, раздирая в клочья плотный коленкор утреннего сна. Пэм судорожно вздохнула и с трудом оторвала голову от подушки. Вернее, от того, что эту подушку заменяло, то есть от острого угла скамеечки для обувания. Сверхъестественным усилием удерживая веки в открытом состоянии, она обозрела себя и окрестности, в результате чего определила, что лежит на полу.

Половина тела находилась в ванной, а половина – в прихожей. Пэм озадаченно потёрла рукой онемевшую щёку, и там совершенно логично обнаружился рубец от долгого лежания на перевёрнутой боком скамеечке.

– Епона мать, – Пэм сделала безуспешную попытку подняться.

Ноги, как это часто бывает в таких ситуациях, с возмущением отказывались служить, а мозг настойчиво предлагал забить на всё и поспать ещё хотя бы часиков пять. Но Пэм подозревала, что раз прозвенел будильник, то у неё может быть запланировано что-нибудь важное. Она уселась, прислонившись спиной к дверному косяку и чувствуя, как больно врезается в задницу порог, но переменить место и позу сил не осталось.

– Блядь, что ж меня намечалось-то? – Пэм усиленно заворочала мозговыми извилинами.

Извилины ворочались с трудом и издавали очень неприятный шум в голове. Пэм поморщилась. И совсем уж собралась забить на всё и забыться, как вдруг мгновенно подскочила с громким воплем:

– Эфир, ёб твою мать, у меня же эфир в девять тридцать! – Пэм бросила взгляд на часы, – уже полдевятого!

Она вихрем ворвалась в гостиную и обнаружила там на диване сладко посапывающих во сне Чиллаута и Вовочку – барабанщика "Глистов". А в спальне на её роскошной двуспальной кровати, раскинувшись крестом, нагло дрых Заяц – вокалист тех же "Глистов". Он чувствовал себя настолько по-домашнему, что завалился спать в ботинках – Пэм с ужасом посмотрела на своё светлое пушистое покрывало, испачканное говнодавами этого мерзавца.

– Вот пидорасы! – завопила она. – Я сплю на полу в ванной, как последняя прошмандовка, а вы, суки, детский садик устроили, по постелькам разошлись! И ни одна падла меня до кровати не дотащила!

Вот хуй вам теперь – будете в подворотнях бухать, а не в моей квартире! Подъём, бляди!

Её пламенное обращение осталось без всякой реакции – Заяц повозился и повернулся на бок. С его громадного ботинка отлепился кусок грязи и упал на ковёр. Пэм скрипнула зубами. Но тут же отвлеклась на нечто более важное:

– Блин, нужно же было Влодеку позвонить! – и метнулась в кухню, где предположительно могла находиться мобилка, если судить по тому, откуда был слышен звонок.

Труба лежала в прихожей возле зеркала, а в кухне обнаружилась

Даша. Она спала, по-детски свернувшись калачиком на мягком уголке и подложив кулачок под щёку.

– Дашутка, – Пэм мягко коснулась её плеча и легонько потрясла, – я еду на "Хит FM", у меня эфир в девять тридцать. Останешься досыпать? Или со мной поедешь?