— От Берлина немцы везли нас в теплушках, а содрали по тарифу первого класса. Эти колбасники своего не упустят. Пусть товарищи знают, что мои родители немцы. Однако у швейцарских немцев психология иная.

Ленин перевел, и работники Управления делами сочувственно посмеялись над отношением швейцарского социал-демократа к немецкой скупости.

Беседа продолжалась в кабинете. Они расположились друг против друга за маленьким столиком, как добрые старые приятели, только Платтен сидел прямо, следуя этикету, а Ленин положил руку на спинку стула, расслабился после напряженного дня. В разговоре с таким посетителем можно дать себе и своеобразный отдых, такой «отдых» Владимир Ильич позволял себе в беседах со Свердловым, Артемом, Бонч-Бруевичем, с родными, хотя и говорил о вещах не менее серьезных. Да, с людьми близкими не требуется такого душевного напряжения, как, например, в диалоге с Бухариным с его претензиями на теоретическую глубину. Или с Троцким с его часто непонятной талмудистской парадоксальностью.

— Дорогой Платтен, я благодарил вас официально, как советский премьер. До вас в этом кабинете побывал весь дипломатический корпус, и я вынужден был принимать как должное «господин премьер-министр». Господин! Мы совершили революцию, чтобы покончить с господами, но формы общения в разных социальных слоях и особенно в международных отношениях долго еще будут господствовать прежние. Вы не представляете, какая грандиозная работа проводится нашей партией. А сколько ее, работы, впереди! Постарайтесь увидеть сами и понять. Я буду вашим гидом и… агитатором, — Ленин засмеялся.

— Я не позволю себе, товарищ Ленин, отрывать вас…

— Однако меня занесло в сторону. Как… как на ухабе («ухаб» Владимир Ильич сказал по-русски). Вы не знаете, что такое русская зимняя дорога, сани, ухаб… не нахожу ни французского, ни немецкого слова. Потом вспомню. От фрау Нади, как вы называли ее, особенное спасибо.

— Помощь вам я считал своим интернациональным долгом.

— За это и спасибо. Поймите, какой дорогой клад для революции, для Республики Советов каждый образованный марксист и просто каждый честный образованный человек. Не контрреволюционер. Не саботажник. Вернулся, например, Георгий Васильевич Чичерин. Мы его вырвали из лондонской тюрьмы, куда его засадило правительство Ллойд-Джорджа за его интернационалистскую деятельность. Великий знаток истории международных отношений! Энциклопедист! Тот самый человек, который нужен для организации советской дипломатической службы. Троцкий в этом деле дилетант. Однако я вас заговорил. Рассказывайте вы, дорогой Платтен. Что на Западе? Есть поворот в сознании масс? Какой именно? Что изменила война, русская революция? Мы получаем газеты через Швецию и Финляндию. Немецкие — через фронт, во время братания солдат. Все газеты месячной давности. К тому же никогда не надо забывать, что это буржуазные газеты, шовинистские. Выдыхается угар шовинизма в социалистическом движении? У меня, дорогой Платтен, столько практической неотложной работы, что почти не остается времени заняться теорией.

— Война серьезно отрезвила многих наших коллег.

— Я об этом говорил еще в Циммервальде. Война отрезвила многих. Плохо, что поздно. Но лучше, чем никогда.

— Однако война родила другое явление: пессимизм.

— У рабочих? — удивился Ленин.

— Нет. У интеллигенции.

— Пессимизм — болезнь русской интеллигенции. Но она была результатом поражения революции пятого года. Микробы пессимизма проникли на Запад? Почему? Куда больше? Во Францию? В Германию?

— Даже в нейтральную Швейцарию. Но я был недавно в Италии…

— Пессимизм от разочарования войной? От незнания выхода? От отсутствия идеалов?

— Возможно, товарищ Ленин. Но я думаю, что причина не одна. На Западе все гораздо сложнее.

— Чем в России, хотите вы сказать?

— Я слабо знаю Россию.

— Нет, Платтен, у нас не менее сложно. У нас архисложно. Вы не забывайте одно обстоятельство: то, что на Западе называют Россией, — это многонациональная страна. Революция прошла по ней триумфальным шествием. Но имейте в виду: власть легче взять, чем удержать. Империалистические хищники выбирают момент разорвать нас на части. Совнарком признал независимость Финляндии, и финская буржуазия ровно через неделю начала расправу над революционным пролетариатом. У меня к вам конкретный вопрос. Может в ближайшее время выступить пролетариат Германии? И победить. Для нас в связи с борьбой, разгоревшейся вокруг подписания мира, это вопрос номер один.

Платтен задумался.

— Трудно сказать, товарищ Ленин. Революции возникают неожиданно.

— Мы, марксисты, должны уметь предвидеть революционную ситуацию.

— Я знаю Германию, но, видимо, не настолько, чтобы сделать такой ответственный прогноз. После работы в Риге, продолжительного знакомства с вами, с русскими товарищами мне казалось, я знаю Россию. Но, признаюсь, после Февральской революции ваша Октябрьская была для меня неожиданностью.

Ленин легонько побарабанил пальцами по столу и сказал как будто в шутку — с улыбкой.

— Платтен, вы не верили в большевиков. И не поднялись до понимания наших задач. Мы скатились бы на позиции меньшевиков и английских тред‑юнионистов, если бы остановились на буржуазно-демократической революции.

Платтен засмеялся.

— Узнаю вашу непримиримость, товарищ Ленин.

— Но вы отходите от моего вопроса.

— Может ли быть революция в Германии?

— Да, да.

— В Швейцарии ее не может быть — это я могу сказать определенно. А промышленность у нас более развитая, чем…

— Не трогайте Швейцарию, Швейцария не истекала кровью. Ваша буржуазия придумала хитрые формы обмана и подкупа рабочих. — Ленин поднялся, в задумчивости прошелся по кабинету, сказал по-русски: — М-да… Революционная ситуация — штука архисложная, — и по-немецки: — Простите, Платтен. Это, как говорят, мысли вслух.

— Я тоже думаю, — сказал Платтен. — Я думаю, что немецкая буржуазия не хуже владеет мастерством обмана и подкупа…

Ленин остановился перед гостем.

— Платтен, не забывайте, что Германия также истекает кровью. Солдаты, они же крестьяне и рабочие, не видят конца войны. Сколько можно лить крови? Для чего?

— А еще я думаю… знаете о чем? — спросил немного таинственно Платтен по-русски.

— Интересно. — Ленин сел в кресло, готовый слушать.

— В Германии нет Ленина.

Владимир Ильич дружески погрозил Платтену пальцем.

— Вы преувеличиваете роль личности в истории.

— Насколько помню, я читал у Маркса и, кажется, у Ленина… Роль личности нельзя преувеличивать, но нельзя и преуменьшать. Разве не так?

— Вы опасный полемист, Платтен. И все же… Скажите без дипломатии: верите вы в близкую революцию в Германии? Во Франции?

— Нет, не верю.

— Вы пессимист, Платтен. Но мне хотелось бы, чтобы ваше мнение услышали наши «левые». Встретьтесь, пожалуйста, с Бухариным, с Урицким, с Ломовым, с Осинским. И скажите им это. У нас — другая крайность… В результате триумфальных побед революции — слишком много оптимизма. Иногда небольшая доза пессимизма бывает полезной. Как разумно назначенное лекарство.

В кабинет открыл дверь Подвойский: наркомы заходили к Председателю без доклада, такой порядок был заведен Лениным.

— Можно, Владимир Ильич? Не помешаю?

— Пожалуйста, Николай Ильич. Заходите и знакомьтесь. Товарищ Платтен. Ему очень интересно познакомиться с первым советским генералом.

Высокий, по-военному подтянутый, в солдатской гимнастерке, с широким, по-солдатски обветренным лицом, к которому не очень шла узкая, клинышком, «интеллигентская» бородка, Подвойский, находчивый и остроумный в разговоре с солдатами, с рабочими и с буржуями, бесстрашный в любых боях — за пулеметом и с трибуны, — смущался перед Лениным, хотя встречались они ежедневно, а то и два-три раза в день. Для смущения у Подвойского была причина. На четвертый день революции, когда Керенский наступал на Петроград и сложилась нелегкая ситуация, Ленин явился в штаб округа, где разместился ВРК, потребовал поставить ему стол в кабинете Подвойского и начал чрезвычайную работу по мобилизации «всех и всего» для обороны. И хотя в планы военных операций он вмешивался довольно деликатно, молодого командующего нервировал такой контроль главы правительства. Горячий Подвойский дважды «сорвался». В первый день самолюбиво спросил: