Точно так же Каутский ухитряется бесстыдно поставить с ног на голову мое высказывание о соотношении организованных и неорганизованных в крупных массовых акциях. То, что я старалась доказать в «Leipziger Volkszeitung», так это точно ту же самую мысль, которую я уже семь лет тому назад высказала — тогда под оживленные аплодисменты Каутского — в моей брошюре о массовой забастовке:[56] социал-демократия не должна и не может ждать с крупными политическими массовыми акциями до тех пор, пока весь рабочий класс не станет организованным в профсоюзы и политическую партию, а напротив, войском нам послужат также и неорганизованные или враждебно организованные массы, если только партия сумеет в соответствующей ситуации стать во главе массовой акции.
«Однако социал-демократия, — писала я, — благодаря теоретическому пониманию социальных условий своей борьбы, в невиданной никогда ранее мере внесла в сознание пролетарскую классовую борьбу, дала ей ясность цели и движущую силу. Она впервые создала прочную массовую организацию рабочего класса, а тем самым — твердый становой хребет классовой борьбы. Но было бы роковой ошибкой вообразить, что с тех пор и вся историческая способность действовать перешла к одной только социал-демократической организации, что неорганизованная масса пролетариата превратилась в бесформенную кашу, в мертвый балласт истории.
Как раз наоборот. Живой субстанцией мировой истории, несмотря на социал-демократию, все еще остается народная масса, и только если между организованным ядром и народной массой существует живое кровообращение, если обоих оживляет одно и то же биение пульса, только тогда и социал-демократия тоже может оказаться пригодной для крупных исторических акций» («Leipziger Volkszeitung», 27 июня).
Итак, поскольку я объявила социал-демократию становым хребтом классовой борьбы, мыслящим умом массы, дающим движению сознание и ясность, то Каутский заключил, будто я объявляю всякую организацию излишней, даже тормозящей. Поскольку я говорю, что каждая крупная классовая акция включает не только организованных как авангард, но также и неорганизованных как арьергард, Каутский делает отсюда дедуктивный вывод, будто я хочу проводить акцию только с неорганизованными. Потому, что я говорю буквально: «В Бельгии как профсоюзные, так и политические организации оставляют желать довольно многого, они в любом случае не могут даже отдаленно сравниться с немецкими. И все же (значит, несмотря на это!) вот уже 20 лет внушительные массовые забастовки за избирательное право происходят там одна за другой», Каутский ухитряется подсунуть мне буквально противоположное утверждение, будто в Бельгии «массовые акции процветают сильнее всего именно потому, что их организации оставляют желать довольно многого».[57]
Становится ясно, что оригинал моих взглядов во всех своих частях примерно столь же схож с изображением их Каутским, сколь марксистская теория и тактика — с обычными ревизионистскими интерпретациями. Как наши ревизионисты сначала сооружают чучело из «теории обнищания», «чистого отрицания», презрения к «практической работе», чтобы затем с наслаждением испробовать на нем острую сталь своей критики, так и Каутский, вопреки яснейшим словам и всей тенденции моих высказываний, произвольно мастерит карикатуру, чтобы поупражняться на ней в своем искусстве приглушения и спасти отечество.
Но и в этом случае борьба против воображаемых опасностей имеет объективную тенденцию встать на пути порожденного ситуацией стремления к действительному развитию партийной тактики. Ничто не доказывает этого лучше, чем собственная теория Каутского о массовой забастовке.
Каутский различает прежде всего «разные типы» массовой забастовки, а именно с географической точки зрения. Как в статье к тридцатой годовщине со дня смерти Маркса в «Vorwarts»[58] он сделал оригинальное открытие, будто имеется марксизм немецкий, австрийский, голландский, русский, так и теперь он оперирует русской, австрийской, бельгийской массовой забастовкой с целью противопоставить всем им совершенно новый тип «немецкой массовой забастовки». Жаль, что эта профессоральная схематизация, расщепляющая живую взаимосвязь, чтобы аккуратно разложить все по полочкам совершенно абстрактной классификации, игнорирует простейшие общеизвестные факты. Что следует, например, считать «бельгийской» массовой забастовкой, если в Бельгии с 1891 до 1893 г., в 1902 г. и в 1913 г. применялись совершенно различные «типы» массовой забастовки, которые находились даже в сознательном противоречии друг другу? Что следует считать «итальянским» типом, если в Италии проводились как политические забастовки-демонстрации, например, против триполитанской войны, так и профсоюзно-политические забастовки, например знаменитая стачка железнодорожников, а также чисто профсоюзные массовые забастовки сельскохозяйственных рабочих и, наконец, боевые забастовки и одновременно стачки солидарности (например, успешная миланская всеобщая забастовка в июне этого года)?
Совершенно непостижимо, что следует понимать под «русским методом», которым ныне с особенным предпочтением оперирует Каутский. Тот, кто в известной мере следит за русским рабочим движением в последнее десятилетие, знает: нет такого рода и та-кого типа массовой забастовки, который не применялся бы там многократно. Политические и экономические забастовки, массовые и частичные, забастовки-демонстрации и боевые всеобщие стачки в отдельных отраслях и всеобщие — отдельных городов, спокойные выступления за повышение заработной платы и уличные бои, планомерно вызванные и вполне дисциплинированно прекращенные забастовки, а также стихийные вспышки — все это в России в революционный период перекрещивалось, соседствовало, переплеталось, переливалось из одного в другое. О каком-либо особом роде «русской массовой забастовки» может говорить только тот, кто или не знает фактов, или же полностью забыл их.
Несколько лет назад Каутский еще сам принадлежал к числу тех, кого справа травили как «революционных романтиков», как «фанатических приверженцев русских». Сегодня же он борется с другими как с «русскими» и употребляет название «русские методы» как воплощение неорганизованности, примитивности, хаотического и дикого в образе действий. В его изображении русский рабочий оказывается стоящим на самой низшей ступени, «самым неприхотливым из всех европейских рабочих», способным продержаться без заработка и пособий дольше, чем «какой-либо другой рабочий класс капиталистической Европы».[59] Я должна снова, как и в наших спорах 1910 г., возразить Каутскому: его изображение российского рабочего класса и русской революции — это пасквиль на тамошний пролетариат. Доселе только анархисты утверждали, будто наивысший революционный идеализм вырастает из глубочайшей материальной деградации, из отчаяния и чувства «больше нечего терять». А ныне Каутский хочет представить все революционные действия русского пролетариата как акт отчаяния илотов, которые борются только потому, что «нечего терять». Он забывает, что с кули, которые не имеют никаких потребностей и довольны коркой хлеба да солнечным светом, нельзя вести никакой кампании за восьмичасовой рабочий день, такой, свидетелями какой мы были в 1905 г. в Петербурге, никакой борьбы за политические права и за современную демократию; что с таким пролетариатом невозможно выдержать никаких регулярных профсоюзных боев, нельзя создать современные профсоюзные организации, какие возникли по всей России в 1905–1907 гг.; что такой пролетариат нельзя вдохновить целями интернационального социализма, поднять на акции высшей классовой солидарности, на чудеса пролетарского идеализма, которые и сегодня стоят в России на повестке дня.