Хуги осторожно отполз, не потревожив сна медведей, потом поднялся во весь рост и бесшумно скользнул в зеленую чащу арчи.

Солнце клонилось к закату. Темные тени были прохладны и приятны голому телу. Местами, продираясь сквозь заросли, он скользил по склону на коленях, которые не чувствовали ни острой щебенки, ни твердости камня, затем снова поднимался на ноги. Он уже не испытывал неудобства, передвигаясь и на четвереньках, но в основном, как и прежде, ходил по-человечьи, и это делало его еще более выносливым и подвижным.

Шел он долго, и все меньше встречались на пути каменные глыбы и плиты. Здесь обильно росла трава и много было ореховых кустов. Раза три попались журчащие ключи, сбегающие с самых вершин гор, из-под шапок вечных снегов. Перед одним из них Хуги остановился, присел на четвереньки и стал пить, втягивая воду сквозь зубы. А когда поднял голову, встретился с пристальными круглыми глазами пятнистой кошки. Она распласталась на толстом, вымытом из земли корневище тальникового куста и напряженно ждала чего-то.

Это была первая встреча, один на один, с уже известным зверем, и инстинкт подсказал Хуги, что надо не обороняться, а нападать И он пружиной взвился вверх.

— Ах-р!

Пятнистая кошка, пронзительно, коротко взмяукнув, метнулась в сторону и мгновенно исчезла в темных зарослях тугая.

Маленькое, но смелое сердце Хуги все же билось сильнее, чем оно билось обычно. Он был один и чувствовал, что защитить его сейчас некому. Теперь он шел быстрее, почти бежал и часа через два спустился к подножию горы Кокташ.

Перед ним открылась долина. Он остановился, оглядывая ее, незнакомую и большую. Ему помнились маки, сплошные, красные, целое поле маков, но их почему-то не было.

Долго блуждал Хуги по бывшему отцовскому становищу, пока наконец не наткнулся на чугунный казан, перевернутый вверх дном и уже прочно покрытый коростами ржавчины. И тогда только его детская память озарилась вдруг яркой вспышкой пережитого. Он отчетливо на какой-то миг увидел лица отца и матери, увидел горящую юрту, лохматых собак и казан, в котором отец, перед тем как уйти, варил ему мясо. И Хуги, как бывает с детьми, потерявшими от испуга дар речи и вновь пережившими испуг, пронзительно закричал:

— Ан-на-а-а!

И звенящие горы мгновенно подхватили этот священный зов к матери, чтобы она могла услышать его: «А-на-на-на-а!.»

Розовая Медведица и Полосатый Коготь нашли своего приемыша в глубоком обмороке. Но они были звери и приняли обморок за сон, потому что им не дано было впадать в беспамятство от сильной боли или от сильного потрясения.

Хуги очнулся поздно ночью, почувствовав прикосновение к телу шершавого языка Розовой Медведицы, и снова хотел крикнуть «мама», но слово это теперь уже навсегда исчезло из памяти. Вместо него раздался какой-то сиплый горловой звук, напоминающий повизгивание обиженного медвежонка.

7

За лето Хуги еще подрос, окреп. Розовая Медведица и Полосатый Коготь в достатке добывали сурков, иногда охотились на косуль, подстерегая их в завалах бурелома. В ягодах тоже не было недостатка. По ручьям много росло смородинных кустов. Любил Хуги и костянику. Что до клубники, то ее можно было грести хоть лопатой. Хуги набивал живот, почти не сходя с места

Медвежья семья оказалась на редкость дружной. Полосатый Коготь настолько привязался к мальчику, что стал заботливей медведицы. Был он неистощим и в играх, которые, по обыкновению, затевал сам. Он мог взобраться на арчу и, опираясь передними лапами на узловатый перекрученный сук, мерно раскачиваться и лукаво поглядывать сверху на Хуги, как бы приглашая к себе. Тот ждать не заставлял. Карабкаясь с обезьяньей ловкостью по шероховатому мускулистому стволу, быстро взбирался к Полосатому Когтю, а затем так же проворно лез еще выше. Но медведь был умен, он не лез туда, откуда мог сорваться. Хуги и не подозревал, что Полосатый Коготь в этих забавах преследовал свою цель: он обучал мальчика ловкости и проворству. Были и другие игры, менее забавные, но зато более полезные. Полосатый Коготь находил свежую сурчиную нору, обнюхивал ее и ложился неподалеку, потом призывно поглядывал на Хуги, приглашая лечь рядом. Это не было охотой, потому что глаза Полосатого Когтя и полуразинутая пасть улыбались. Хугн подползал и тоже ложился. Так они могли лежать по нескольку часов, не сводя глаз с норы и не делая ни единого движения. Бессловесный договор был таков: кто дольше пролежит, не тронувшись с места. Поначалу у Хуги не хватало терпения, и он или поворачивал голову, или передвигал руку, и тогда Полосатый Коготь с тем же насмешливым выражением на морде вставал и уходил, а Хуги чувствовал себя виноватым и плелся за ним как побитый. Но постепенно усвоил эту игру, и она развила в нем охотничью выдержку.

Однажды, той же забавы ради, но памятуя урок Розовой Медведицы, он решил сам подстеречь своего старого знакомого Чуткие Уши. Медведи паслись неподалеку, объедая дикие яблоки, а Хуги спустился в расселину, подобрался к норе барсука и залег с подветренной стороны. Он лежал час, два, но Чуткие Уши не показывался: очевидно, просто дремал в прохладной уютной норе, а возможно, по своей врожденной осторожности поглядывал на свет из запасного выхода. Хуги знал о существовании этих выходов, но не знал, что они принадлежат одному и тому же жильцу. Он полагал, что это самостоятельные норы, но необжитые, а может, даже пустующие.

Прошел еще час, и мальчик уже хотел бросить охоту, как вдруг тонким, обостренным слухом поймал легкий шорох: Чуткие Уши вылезал погреться на солнце. Хуги напружинился, подобрался, готовый прыгнуть на барсука при первом его появлении. Но барсук был старым и хитрым. Он еще с полчаса просидел у края норы и только затем, осторожно, стал медленно выползать.

Прыжок был абсолютно точным. Хуги схватил барсука руками за полосатую шею и, чувствуя ноздрями волглый запах земли и прохладного жирного тела, припал зубами чуть пониже круглых прижатых ушей. И тут понял, что жертва сильнее. Медлительный и неповоротливый, казалось, барсук, неистово хрюкнув, стремглав перевернулся и в мгновение ока снова оказался на ногах нос к носу с растерявшимся охотником. Затем, не давая Хуги опомниться, всем своим двадцатикилограммовым весом обрушился на него. Острые зубы зверя впились в плечо. Хуги громко заверещал от боли и страха, пытаясь вцепиться в горло барсука и оторвать его от себя. Катаясь по земле, еще раз почувствовал острую боль: задними лапами барсук разодрал ему кожу на животе. Хуги захлебнулся криком. Силы сразу оставили его. Он разжал пальцы, но почему-то и Чуткие Уши сразу же выпустил его из зубов. Искусанный, исцарапанный, весь залитый кровью, Хуги увидел, как барсук стремительно кинулся в нору и исчез в ней, а спустя миг у норы сидел уже Полосатый Коготь и с ожесточением разрывал ее могучими лапами. Но вскоре сообразив, что нора под каменными плитами ему не по силам, весь дрожа от возбуждения и гнева, стал зализывать мальчику раны.

С большим трудом Хуги выбрался из расселины и, тихо постанывая, лег в траву. Жаркое солнце остановило кровь, но боль продолжала терзать до самого вечера. Ее успокоила только прохлада ночи.

После этой охоты два дня он ничего не ел, его лишь мучила жажда, которую приходилось утолять из ближнего ручья, а когда поправился и снова спустился в расселину, то увидел, что вход в нору злополучного соседа накрепко завален глыбами камня. Полосатый Коготь отомстил за Хуги, лишив Чуткие Уши парадного входа и чудесного места на солнцепеке.

С приближением осени характер Розовой Медведицы стал заметно меняться. Она становилась спокойнее, апатичнее и не так остро, неусыпно, как раньше, следила за Хуги. Его судьба как бы перестала ее волновать.

Хуги еще ни о чем не знал, но дальнейшая судьба его была уже предопределена. Розовая Медведица снова готовилась стать матерью. Будь Хуги действительно медвежонком, все было бы проще. Он залег бы с нею в берлогу, а затем в качестве пестуна продолжал бы составлять одну семью и на будущий год вместе с ее новым выводком. Но Хуги, сумевший постичь медвежий образ жизни, не в силах был постигнуть одного — зимней спячки. Он просто умер бы с голоду или замерз в бесплодных поисках пищи зимой. Только новое кочевье на юг могло спасти его. Но он привык во всем полагаться на Розовую Медведицу, а свой собственный кочевой инстинкт еще не развился в нем.