Видя, что решительные меры ему не удались, Никон попытался испробовать противоположные средства, притворившись очень ничтожным и очень смиренным; соглашаясь на все, он объяснил быстроту своего отъезда тем, что боялся, ввиду своей болезни, быть застигнутым врасплох смертью на посту, который он не хотел сохранить за собою. В письме, за подписью «бывшего патриарха Никона», он просил прощения у царя за свои «бесчисленные» ошибки и уверять, что имеет лишь одно желание, чтобы государь его забыл.

Вскоре ему показалось, что это новое поведение произвело как раз ожидаемый эффект: Алексей не торопился назначить ему преемника и в то же время посылал в «Новый Иерусалим» письма, в которых он, говоря о врагах Никона, с которыми ему приходилось бороться, выдавал свое смущение. Тогда бывший патриарх переменил тон; извещенный к тому же, что уже созвана комиссия для просмотра его бумаг, он составил горячий протест и предупредил царя, что кроме государственных тайн, которых он не должен обнаруживать перед нескромным взором, в этих бумагах заключалось и нечто такое, что не должен знать и сам царь.

«Я удивляюсь, писал он ему, откуда могла явиться у тебя подобная смелость! Раньше ты боялся составить свое суждение о простом церковнослужителе, а теперь ты вздумал судить того, кто был пастырем целого мира?»

Он подозревал, что заднею мыслью этого сыска является захват бумаг, в которых сам Алексей давал ему титул «великого государя», и выражался по этому поводу совершенно правильно:

«Я не знаю, каким образом со мною все это произошло, но думаю, что это от тебя самого. Всегда ты меня величал так, когда писал мне письма, и не можешь счесть мои слова ложью».

Но тут он узнал, что розыск касался и богатств, собранных им, и тотчас же напомнил, что сам царь использовал их неоднократно. Он жаловался также, что ему отказывали в должном ему уважении. Оставляя пост главы московской церкви, он тем не менее сохранил свой титул, и благодать Св. Духа его еще не оставила.

Он только что исцелил своими молитвами двух лиц, одержимых падучей! Впрочем, и функционировавшие епископы были по большей части назначены им и они должны оказывать ему уважение и повиновение. Даже и будущий патриарх не может получить свою инвеституру иначе, как от него. Он готов передать ему божественную милость, но «в качестве восковой свечи, сообщающей свое пламя другому, ничего не теряя от этого ни в тепле, ни в блеске». А пока он не допускает, чтобы кто-либо захватил его место. Он не хочет воротиться туда, «как собака возвращается к собственному извержению», но в то же время он запрещает Крутицкому митрополиту заменить себя в процессии в день вербной субботы. Словом Никон не был больше патриархом, но претендовал, чтобы с ним обращались, как если бы он им оставался, и вместе с почестями за ним сохранилась власть, связанная с этой функцией.

Таким образом создавшееся положение являлось очень затруднительным, так как оно, к несчастию, совпало с событиями, подорвавшими кредит, который нужен был Алексею, чтобы выйти с выгодой для себя из этой травли. На другой же день после отъезда Никона, измена Выговского, гетмана украинских казаков, примкнувших к Москве, сильно скомпрометировала дело этих новых заправил власти, и бывшему патриарху было как раз на руку дать понять, что он один мог бы предотвратить катастрофу. В июле 1659 года казаки, поляки и татары, соединившись вместе, нанесли самой лучшей части царской армии страшное поражение. Ждали, что они скоро появятся под стенами столицы. Никон воспользовался этим, как текстом для новых комментариев, и на этот раз ему удалось получить со своим прежним другом свидание, не приведшее впрочем к ожидаемым результатам.

В промежутке бывший патриарх слишком много писал и неловко надоедал своему августейшему корреспонденту. То взывая к воспоминаниям прошлого, он пытался его растрогать: «Я делил с тобою трапезу, а теперь живу один, как собака… Я не жалею о потерянном хлебе, но не могу жить без твоей милости и твоего расположения», говорил он. Но тотчас же у него брал верх его раздражительный темперамент и он припоминал все неприятные события момента, чтобы поразить своего друга в самое чувствительное место: «Ты рекомендуешь пост, но кто в настоящее время не постится? Во многих местах за недостатком хлеба постятся до самой смерти. И с самого начала твоего царствования не было жалости ни к кому. Всюду плач и рыдания, жалобы и вздохи, и нет существа, которое радовалось бы в эти дни печали».

После этого соглашение уже было трудно. Никон, кажется, попытался использовать свое пребывание в столице, чтобы поднять чернь. Он организовал народные обеды, на которых мыл ноги своим гостям, произнося соблазнительные речи. Тогда Алексей вышел из себя; он приказал смелому смутьяну оставить город, и в начале 1660 года созвал собор, который должен был положить конец такому тягостному положению вещей.

Это было объявление войны с обеих сторон. Она должна была продлиться семь лет.

Никон едва ли мог рассчитывать на поддержку клира. Он мог сколько угодно отожествлять свое дело с делом церкви и изливаться в негодующих выражениях против огромных обязанностей, возложенных на нее благодаря войне, которой, казалось, не будет конца. Но клир не мог забыть той доли ответственности, которая лежала на бывшем патриархе, в осуждаемой им теперь политике. Его высокомерные призывы к главенству церковной власти, правда, пробудили отголосок симпатии между епископами и, когда Никон, стараясь определить их взаимное положение, сравнивал, как это мог бы сделать Григорий VII, – церковь с солнцем, а государство с луною, – многие из клира готовы были тайком ему аплодировать. Это «бледное изображение, опрокинутое, как в зеркале», по выражению одного современного русского писателя,[43] было тем не менее отражением великой борьбы, горевшей шесть веков тому назад между папством и империей. Но если клиру и было по душе самое дело, то они относились совершенно иначе к его борцу. Благодаря своим деспотическим выходкам и надменному обращению, Никон стал ненавистен большинству своих прежних подчиненных. С другой стороны и его управление не было безупречным. Незадолго до начала конфликта, низший клир обращался на него с жалобою к царю. Наконец среди другого спора, поднятого по поводу церковной реформы, апеллируя от патриарха к царю, представители зарождавшегося раскола стояли еще за главенство светской власти, с тем, чтобы потом изменить тактику, если государство обманет их надежды.

На деле Никон среди высшего клира имел лишь защитником черниговского епископа, Лазаря Барановича, преследовавшего в качестве малоросса совершенно особую политику, и коломенского, Мисаила, желавшего, чтобы дана была хотя бы некоторая пощада бывшему первосвященнику.

Сам Никон не задавался иллюзиями по поводу вердикта церковного собора, который должен был заняться этим делом, и позаботился заранее ослабить свой авторитет. Он охотно соглашался на судей, но образованных и честных, эти же не умели читать, и их неподкупность была чрезвычайно сомнительной. Когда астраханский архиепископ, Иосиф, явился к нему для предварительного допроса, Никон принял его со следующими словами:

– А тебе, по крайней мере, хорошо заплатили, нищий?

Приговор собора был именно таков, каким он его и ожидал, т. е. Никона лишили звания епископа, священнического сана и даже почестей. Царь утвердил решение собора после некоторого колебания, и дело уже казалось исчерпанным, как вдруг запоздавшее раскаяние одного из голосовавших вновь поставило над всем знак вопроса. Один из монахов, призванных из Киева Ртищевым, Епифаний Славеницкий, вдруг заметил, что он и его коллеги имели дело с текстами, которые нужно считать апокрифическими.

Это была временная победа Никона. Ученый богослов, не имевший себе в Москве соперника, Епифаний не мог быть отклонен в качестве судьи. Его слово считалось авторитетным, и все ведение дела оказалось безосновательным.