В 1655 году Никон велел себе выстроить новый дворец, стоивши 50 000 рублей, хотя все материалы для него были доставлены царем, а рабочие руки составили крепостные патриарших поместий. В его доме царила пышность, жили на широкую ногу и много пили. Павел Алепский упоминает, что перед едой патриарх и его гости выпивали по три рюмки водки и после каждого блюда предлагались различные напитки. А блюд в эту эпоху подавалось часто с десяток. В будний день стол одного из преемников Никона имел их 29, не считая закусок.
Никон любил роскошь и пышность во всем. Некоторыми чертами он предвосхищает выходки в этом роде наиболее великолепного из любимцев Екатерины Великой: принимая Алексея в каком-нибудь монастыре, он с большими затратами собирал туда всех монахов из всех соседних монастырей. Патриарх, как петиметр, занимался своим туалетом, снабдив свои патриаршие украшения таким количеством жемчуга и драгоценных камней, что, несмотря на свои широкие плечи, не мог вынести их тяжести и должен был сменить одежду во время самой службы. Ряса и риза, которыми он был украшен, отливали всеми цветами радуги. Ему приписывали даже привычку смотреться в зеркало во время службы. Но в чем его только не обвиняли!
Никон, действительно, создал себе много врагов, которым было нетрудно его оклеветать и обвинить. Патриарх был во многом виноват, но трудно восстановить истину во всех этих обвинениях. Для раскольников, откуда совершенно понятно вышли его самые сильные и самые активные противники, главным его преступлением было ношение им в подражание римским первосвященникам изображения Христа или Святой Девы на своих туфлях. Но расходная книга патриарха показывает также ежедневную раздачу щедрой милостыни, и Павел Алепский, может быть, был не очень далек от истины, когда уверял, что, несмотря на свою суровость, Никон был так же дорог большинству русских, как папа католикам.
И действительно его популярность ярко выразилась в момент его падения, и Стенька Разин попытался еще впоследствии воспользоваться ею. Для того чтоб ее приобрести и сохранить за собою, Никон мог прибегать к средствам довольно сомнительного достоинства: Павел Алепский говорит, что к его пышному столу приглашался один из юродивых, к которым относились в Москве с благоговением; патриарх давал ему пить и проглатывал капли, оставшиеся в его чаше. Результаты такого поведения однако сказывались, способствуя во всей мере закреплению главенства патриарха.
Ограниченная во всяком случае пределами церкви, власть патриарха должна была рано или поздно испытать ряд многочисленных столкновений с авторитетом такого государя, как Алексей, который стремился осуществить его и в этой области. Запутанность взаимных отношений провоцировала их. Уже давно патриарх взял себе привычку отдавать приказания, издавать, даже для своих частных дел указы агентам светской власти. Так как Филарет совсем недавно подал пример подобной узурпации власти, Алексея вначале это совсем не трогало. Случилось даже, что, согласно прецеденту, созданному в совершенно других условиях, преемник Филарета унаследовал и титул Великого Государя, разделенный отцом первого Романова со своим сыном. Никон заявлял позже, что эта милость дана была ему во внимание к его заслугам, оказанным во время первой польской войны. В документах, которые имеются у нас на руках, ничего об этом не упоминается; но начиная с 1655 года этот титул неизменно появляется в переписке Алексея со своею семьею, государь никогда не упускает случая сделать комплимент по адресу великого государя, московского патриарха.
В мае 1654 года царь отсутствовал, был долго задержан на польской границе. Стало необходимо учредить регентство, и без всяких особых распоряжений на этот счет, просто благодаря установившимся отношениям между государем и его «особым другом», оно досталось Никону. Он стал, следовательно, управлять церковью и государством, как это делал Филарет; как и тот, он заменял собою отсутствующего царя при ратификации решений бояр; как и тот, он от имени царя, царевича или царицы, но иногда также и от своего собственного имени, составлял решения, издавал циркуляры, предпринимал по личной инициативе важные меры, как, например, упорядочения интендантской части или борьбы с чумою.
В следующем году, отправляясь в новый поход, Алексей утвердил сам такое положение вещей. Расставаясь с антиохийским патриархом, который жил тогда в Москве, он ему сказал, указывая на Никона: «Вот, мой заместитель, я вас доверяю ему». Во время обедни по поводу дарования Богом победы московскому оружию, патриарх начал говорить и, указывая на победу Моисея над Фараоном и Константина над Максентием, почти час держал царя перед собою на ногах, со сложенными руками. Этот факт ошеломляюще подействовал на Павла Алепского: один как будто был рабом, а другой его господином.
И когда Алексей уехал, Никон не преминул напустить на себя вид всемогущего государя, играя в царя до мельчайших подробностей этикета и обнаруживая большую требовательность, чем это было при том, которого он заменял, – принимал высшие чины, не предлагая им даже сесть, поворачивая к ним спину и делая вид, что не замечает их даже.
В сущности, почести вскружили ему голову. Он отказался называть братьями даже иностранных епископов и митрополитов, совершенно вопреки обычаю, и, пригласив на обед антиохийского патриарха, ел один, за отдельным столом. Алексей, даже в своем присутствии поощрял эти тщеславные выходки, постоянно показывая вид, что уступает честь верховному патриарху, обедая с ним и даже у него, он требовал, чтобы за здоровье патриарха пили в первую очередь. Помимо власти, в которой держала его мощная фигура Никона или помимо энтузиазма и аффекта, которые долго внушал ему этот красноречивый священнослужитель, молодой царь вероятно руководился и другими соображениями, поступая так. В начале царствования, подвергшегося таким сильным потрясениям, состоя главою еще шаткой династии, государь без всякого сомнения был рад соединиться этою ценою с властным и уважаемым союзником, укреплявшим его собственный авторитет. Предоставленный самому себе, он, может быть, и продолжал бы еще несколько лет подобное разделение власти. Но приближенные к царю бояре относились к этому менее благосклонно.
Политика, которую они преследовали, клонилась к диаметрально противоположному, а именно все к более и более полному подчинению церкви государству. Главный редактор Уложения, князь Одоевский, хвалился, что совершил крупный шаг по пути осуществления этой программы установлением «монастырского приказа», а этот финский крестьянин испортил все дело!
Но то было еще не все. Всемогущий патриарх употребил всю свою власть для распространения идей, совершенно противоположных чувствам и наклонностям другой группы придворных, влиянию которых все больше подчинялся Алексей. Никон совсем не был врагом науки и прогресса, но он понимал их по-своему, как ожесточенный православный и непримиримый националист. Москвитяне же школы Морозова имели веру, менее затемненную, и менее узкие интеллектуальные предрассудки. Они были убежденными западниками. Никон обнаруживал недоброжелательство по отношению к иностранцам: он наблюдал затем, чтобы, если не в предместьях, то по крайней мере в центре столицы не было их учреждений, и увеличил касавшиеся их ограничения. Однажды он, говорят, даже принудил их носить их национальные костюмы, к великому горю щеголих немецкой слободы, вынужденных нарядиться в потертое и старомодное платье до прибытия заказов, сделанных на скорую руку в Париже и Лондоне. В другой раз он приказал отобрать у появившихся тогда любителей западного искусства картины и скульптуру более или менее далекие от византийского стиля, приказав их за это уничтожить. Или же, он вздумал запретить боярам часто ходить в баню, видя в этом подражание турецким обычаям.
Исходя от противников патриарха, эти обвинения подозрительны, но между тем приходится принять как нечто правдоподобное, если не верное, соединенное влияние двух партий, вооружившихся против патриарха, и это влияние привело к изменению настроения государя, который стал удаляться в 1657 году от своего alter ego. Вскоре оба «государя» ополчились друг против друга.