Хотя Мишель днями была в госпитале, она умела сохранять внешнее спокойствие, и в ее глазах солдаты видели нежность и участие, дававшие, пусть и ненадолго, отдохновение среди адских страданий.

Но это спокойствие давалось Мишель дорогой ценой. По ночам ее преследовали кошмары. Переполненная и потрясенная происходившим вокруг нее, она, улучив иногда драгоценную минуту, укрывалась от всех на поляне в лесу за деревенским прудом. Там, в полном одиночестве, склонив голову на сцепленные у колен руки, она думала о страшных потерях, свидетелем которых становилась каждый день.

Мишель страстно желала излить кому-нибудь свою душу, мечтала, чтобы чьи-то сильные руки обняли ее и кто-то прошептал ей, что она не одинока. Но из самозащиты она уходила от всех попыток солдат ухаживать за ней, хотя многие из них были веселы и недурны собой. Ей достаточно было бросить взгляд на одну из коек, чтобы увидеть, во что неизбежно превратится ее предполагаемый возлюбленный.

– Э, да ты холодная, как ледышка. Что случилось? Мишель посмотрела на лежащего в кровати солдата, который, улыбаясь во весь рот, держал ее руку в своей. Она прогнала тень со своего лица.

– Ничего. Совсем ничего, – беспечно произнесла она.

– Наверное, сегодня у меня удачный день, – сказал морской пехотинец. – Мы так долго держимся с тобой за руки, что нам уже пора обручиться.

Стекла в окнах задрожали от нового шквала стрельбы. Мишель невольно поежилась.

– Волноваться не о чем, – заверил ее солдат бодрым тоном бывалого вояки (хотя сам участвовал в одном-единственном бою). – Наверное, наши ребята решили, что пора потеснить старого Фрица ближе к Берлину.

Мишель подошла ближе к окну.

– Нет, не думаю.

– Как это? Чьи же тогда это орудия? Мишель обернулась к нему.

– Они принадлежат немцам. Поверьте мне, я слышала их достаточно, чтобы различать.

Она взглянула в простодушные глаза солдата, внезапно наполнившиеся страхом.

– Это контратака. Она все-таки началась.

Следующие двенадцать часов были самыми сумбурными из тех, что Мишель до сих пор пришлось пережить. Как только немцы прорвали оборону союзников, американские войска начали эвакуацию. Одна за другой пустели койки в госпитале. Были заняты все повозки, телеги, подводы – все, что еще оставалось в деревне. Мишель работала как одержимая, пытаясь сохранить хоть какой-то порядок в этой суматохе. Она решала, кто из раненых может покинуть госпиталь сам, а кому надо дождаться специального транспорта. Она объясняла еле державшимся на ногах солдатам, как менять повязки, и совала лекарства и бинты в их вещмешки.

– Не думайте, просто делайте, и все! – повторяла она снова и снова. – Если вы не будете обрабатывать рану и менять повязку, то в рану попадет инфекция. После этого начнется гангрена, и тогда ваш друг потеряет руку или ногу или даже погибнет!

Еще через несколько часов Сент-Эстас превратился в настоящий бедлам. Узкие улочки были запружены людьми, лошадьми, повозками, пробивающимися к горбатому мосту – единственному выходу на шоссе. Этому массовому бегству еще больше помешала страшная гроза. Под потоками холодного дождя подводы застревали в грязи. Напуганные громом и молнией лошади рвали сбрую, а люди, с руганью пытаясь удержать их, налегали на оси увязших в грязи колес.

Яростная канонада подгоняла бегущих. Те, кто раньше храбро утверждал, что американские ребята-пехотинцы отобьют атаку, теперь поникли: обстрел усиливался, все ближе приближаясь с каждым залпом. Настала минута, когда Мишель показалось, что над нею разверзлось небо. На окраине Сент-Эстаса появились первые раненые. Они брели в одиночку и группами, поддерживая друг друга, оборванные, сломленные призраки, ищущие приюта.

Увидев их, Мишель поспешно затолкала последних пациентов на оставшиеся повозки, побежала в госпиталь и принялась срывать с коек грязное постельное белье. К тому времени, когда первый солдат переступил, спотыкаясь, порог госпиталя, Мишель была в полной готовности. Только глубокая горечь поражения, застывшая на лице молодого морского пехотинца, застала ее врасплох. Надежды Мишель угасли: американцы не устояли. Немцы возвращались.

По иронии судьбы, жизнь им спасло как раз то, что они оказались на передовой, на склоне холма. Когда стрельба усилилась и из окопов появился первый немецкий пехотинец, Франклин пришел в себя и бросился к Монку, сталкивая его вниз с возвышенности. Через секунду прямое попадание снаряда в то место, где Монк только что лежал, заставило ощутить мощный удар взрывной волны. Франклин услышал пронзительный вопль Монка и пополз к нему.

Небо бешено вращалось над головой Франклина, а он лежал, судорожно ловя грудью драгоценный воздух. Он протянул руку, превозмогая боль, ища пальцами тело друга. Не успел он нащупать руку Монка и крепко сжать ее, как небо раскололось на куски. На Франклина посыпались камни, грязь, осколки, он скорчился от боли. Последним усилием он перевернулся и накрыл Мак-Куина своим телом. Потом что-то с силой кузнечного молота ухнуло рядом. Франклин задохнулся от боли, пронзившей голову. В последний миг он поразился силе своего крика.

Закрыв глаза, Франклин Джефферсон вдруг понял, что кричал не он. Сквозь клубы дыма он увидел немцев: их длинные шинели хлестали по сапогам, а окровавленные штыки прокладывали дорогу среди убитых и раненых американцев, чтобы убедиться, что никто не выжил в этом адском котле.

«Они идут к нам», – устало подумал Джефферсон. И понял вдруг, что напрасно испытывал свою личную судьбу: в действительности она ничем не отличалась от судьбы парня из Кентукки, Монка или любого смертного.

Быстрота немецкого контрнаступления оказалась неожиданной и для войск союзников, и для местного населения. Всего за сутки солдаты кайзера продвинулись на двадцать километров на стодвадцатикилометровой линии фронта. В сумерки, когда последние американские солдаты покидали деревню, жители Сент-Эстаса увидели, как из окрестных лесов осторожно выходят вражеские пехотинцы.

Как и все, Мишель Лекруа считала, что эта оккупация ничем не будет отличаться от предыдущих. Немцы займут госпиталь Сент-Эстаса и положат на пустые койки своих раненых. Начнется обычная жизнь, насколько се можно считать обычной в таких обстоятельствах.

Но на этот раз все оказалось по-другому. Мишель вздрогнула от недоброго предчувствия, когда увидела, как неприятель входит в деревню. Солдаты были не зелеными юнцами, а опытными ветеранами. Они мрачно обыскивали дома, лающими голосами выкрикивали приказы, вытаскивали на улицы спрятавшихся в подвалах и на чердаках солдат союзников. Мирных жителей, приютивших у себя американцев выводили на площадь перед церковью.

После того как солдаты союзных войск и жители были выстроены в два ряда, а все население Сент-Эстаса согнано на площадь, командир полка, высокий усатый офицер с выправкой прусского дворянина, выступил вперед. Не говоря ни слова, он шагал вдоль рядов и наконец остановился перед человеком, в котором Мишель узнала начальника почтового отделения.

– Вы отрицаете, что прятали солдата противника у себя дома? – спросил он по-французски с сильным акцентом.

Начальник почтового отделения, стоявший понурившись с шляпой в руке, лишь отрицательно покачал головой, не смея взглянуть офицеру в глаза.

– Вы прячете еще кого-нибудь?

– Нет, господин майор, клянусь вам!

Офицер молча и пристально посмотрел на него, затем резко отступил на два шага назад.

– Клянетесь?

– Да, клянусь жизнью, господин майор!

– Жизнью… – прошептал пруссак. Обернувшись к жителям деревни, он прокричал:

– Вы слышали, что он сказал? Он поклялся жизнью, что не прячет у себя противника.

Офицер поднял руку. Два пехотинца из здания почты выволокли под руки раненого американского летчика. Они бросили его к ногам начальника. Пруссак уставился на стонущего, теряющего сознание человека, затем вытащил пистолет и прицелился в переносицу пленного.