Я надеюсь написать статью относительно подробностей нашей работы,— статью, которая, будучи переведена на английский язык, даст вашему обществу понятие о положении дел и о средствах, употребляемых для борьбы с бедствием настоящего года.

Преданный вам

Лев Толстой.

16 ноября 1891 [н. ст.].

184. В. Г. Черткову

1891 г. Ноября 9? Бегичевка.

Ваших двух писем ко мне и Попову, дорогой Владимир Григорьевич, не получал еще, потому что в это время уехал. Вероятно, они придут завтра сюда.

Я письмо ваше, Евгений Иванович, хотел послать в газету, но сейчас перечел еще и решил не посылать. Подробность о том, что 50 человек отысповедовал священник, показалась мне сомнительной. Подробное известие было в газетах. Простые люди часто смешивают виденное с рассказом. И я решил не посылать письма. Мы живем здесь хорошо. Устраиваем столовые. Много трогательного и страшного. Страшно одно, что всегда мне страшно, — это пучина, разделяющая нас от наших братьев.

Пожертвования вызваны письмом Софьи Андреевны, и денег у нас около 2 тысяч, и, кажется, сбор с «Плодов просвещения» поступит нам. Я боюсь обилия денег. И так с маленькими деньгами много греха. И теперь еще не установилось дело. Путает помощь, выдаваемая земством, и желание, требование крестьян, чтобы выдаваемо было всем поровну. Делаем мало, дурно, но делаем и как бы чувствуем, что нельзя не делать. Статья моя, та, которую вы знаете, кажется, выйдет, другая, маленькая, в «Русских ведомостях», вы, верно, получите. Пишу еще о столовых, о способе помощи, и еще в сборник, который меня просил Оболенский, художественный рассказ. Вместе с тем стараюсь кончить большую статью. Она кончена, только нужно заключенье. Я растрепался и боюсь, что делаю не то, но иначе не умею.

Вагнер я написал, чтобы она ехала в Оренбург и заехала к нам.

Может быть, я заблуждаюсь, но мне кажется, что что-то важное совершается, что-то кончается и начинается.

Пишите мне все о себе и обо мне, о нас, что вы думаете. Целую вас всех, милые друзья.

Л. Т.

185. И. М. Ивакину

1891 г. Ноября 12? Бегичевка.

Простите, дорогой Иван Михайлович, что долго не отвечал вам. Это было перед отъездом, и потом здесь, в Данковском уезде, где мы живем, много было дела. Я очень рад был известию от вас и Николая Федоровича, что вы помните обо мне.

Обмену книжному я, разумеется, всей душой сочувствую и думаю, что в деле духовном нельзя считаться, и нет таких весов, на которых бы можно было вешать выгоды и невыгоды. А чем больше общения, тем лучше. Мне кажется, что за последнее время с чрезвычайной, все увеличивающейся быстротой стягиваются связи международные, братские, несмотря на страшные угрозы войны.

О воздействии на движение туч, на то, чтобы дождь не падал назад в море, а туда, где он нужен, я ничего не знаю и не читал, но думаю, что это не невозможно и что все, что будет делаться в этом направлении, будет доброе. Это именно одно из приложений миросозерцания Николая Федоровича, которому я всегда сочувствовал и сочувствую, т. е. дело, стоящее труда, и дело общее всего человечества.

Передайте ему мою любовь.

Искренно любящий вас

Л. Толстой.

186. И. Б. Файнерману

1891 г. Ноября 23? Бегичевка.

Спасибо вам, дорогой Исаак Борисович, что известили о себе. Я очень, очень был рад узнать о всех вас и о том, как вы живете. Я живу скверно. Сам не знаю, как меня затянуло в работу по кормлению голодающих, в скверное дело, потому что не мне, кормящемуся ими, кормить их. Но затянуло так, что я оказался распределителем той блевотины, которою рвет богачей. Чувствую, что это скверно и противно, но не могу устраниться, не то, что не считаю этого нужным — считаю, что должно мне устраниться, — но недостает сил.

Я начал с того, что написал статью по случаю голода, в которой высказывал главную мысль ту, что все произошло от нашего греха, отделения себя от братьев и порабощения их, и что спасенье и поправка делу одна: покаяние, то есть изменение жизни, разрушение стены между нами и народом, возвращение ему похищенного и сближение, слияние с ним невольное вследствие отречения от преимуществ насилия. С статьей этой, которую я отдал в «Вопросы психологии», Грот возился месяц и теперь возится. Ее и смягчали, и пропускали, и не пропускали, кончилось тем, что ее до сих пор нет. Мысли же, вызванные статьей, заставили меня поселиться среди голодающих, а тут жена написала письмо, вызвавшее пожертвования, и я сам не заметил, как я очутился в положении распределителя чужой блевотины и вместе с тем стал в известные обязательные отношения к здешнему народу.

Бедствие здесь большое и все растет, а помощь увеличивается в меньшей прогрессии, чем бедствие, и потому, раз попавши в это положение, невозможно, не могу отстраниться. Делаем мы вот что: покупаем хлеб и другую пищу и по деревням, у самых бедных хозяев, устраиваем — не устраиваем, потому что всё делают сами хозяева — а только даем средства, то есть продовольствие на столовые, и кормятся слабые, старые, малые, иногда и средние голодные. Много тут и дурного, много и хорошего, то есть не в смысле нашего дела, а в смысле проявления добрых чувств. На днях калужский разбогатевший крестьянин предложил из голодной местности сослать на зиму в Масальский уезд 80 лошадей. Их там прокормят зиму и пришлют весною. Калужские крестьяне предложили, а здешние в один день набрали все 80 лошадей и готовы отправить, доверяя чужим невиданным братьям. Ну, пока прощайте, передайте мой братский привет всем вашим, знакомым мне и незнакомым, сожителям. Пишите подробнее о себе.

Л. Т.

Собранный вами хлеб направьте в более близкие к вам места, равно и деньги. У нас избыток их соответственно не нужде, а силам распределения.