42. С. А. Толстой

1885 г. Марта 9. Дядьково.

Может быть, успею написать завтра, но пишу и нынче, — суббота. Вчера я ошибся. Я провел очень хороший день. Заняться не успеваю. Хожу, смотрю, совсем здоров. Жду известий. Сейчас еду по железной дороге с вечера в Людиново, чугунный завод, с Вышеславцевым и вернусь завтра утром. Здесь все встают в 5 и ложатся в 9. И я с ними.

Л. Т.

43. С. А. Толстой

1885 г. Марта 11. Дядьково.

Мы пробыли здесь, как ты знаешь из моих писем (я пишу каждый день), дольше, чем думали, и потому я получил твое письмо и уезжаю спокойнее. Хорошо, что Алеша здоров. Нехорошо, что твой котел все кипит. Разумеется, трудно, но все-таки можно сознательно приводить себя в спокойствие, — 1) тем, чтобы делать различие между очень важным, важным, менее важным и ничтожным и сообразно с степенью важности направлять свою деятельность, и 2) тем, чтобы различать между вещами, от меня вполне зависящими, отчасти от меня зависящими, и вещами вне в моей власти, и тоже сообразно с этим на править на первые самую большую и на последние самую малую энергию. Я нынче, несмотря на немного расстроившийся желудок (без боли), выспался хорошо, и выезжаем мы сейчас, в понедельник, в 12 часов дня, в хорошем настроении.

Вчера я на лошадях вернулся к вечеру из Людинова. Прекрасная поездка прелестным лесом 30 верст с подставой, в санях изобретения Мальцева — сидеть задом. Вечером попросил Мальцева играть на фортепьяно. Он мило играет. Вообще он дикой вполне, но очень деликатный, тонкий по чувству человек и находится в страшном положении. Дело громадное, требуются сотни тысяч. Рабочих 100 000, требующих работы, и денег нет. Мне его истинно жалко. Все это так сложно, запутано, что рассказать это трудно. Он в страшных сетях. Прощай, душенька, дай бог тебе здоровья телесного и, главное, душевного, и тогда все будет хорошо. Что Илья и Сережа? Бросили ли они гулянье? До сих пор писать не пришлось. А совестно жить без работы. Все работают, только не я. Вчера я провел время на площади, в кабаках, на заводе, один, без чичерон, и много видел и слышал интересного, и видел настоящий трудовой народ. И когда я его вижу, мне всегда еще сильнее, чем обыкновенно, приходят эти слова: все работают, только не я. Нынче опять у Мальцева в этой роскоши. Через 2 дня опять в роскоши и праздности.

Так и кажется, что переезжаешь из одной богадельни в другую. Урусов велел тебе сказать, что ты ему должна ответ на его письмо в Петербург — он ждет. Целую тебя и детей. Не сердись на однообразие моих мыслей. Эти мысли не мешают мне любить вас. Что Маша? Вспомнил о Маше, потому что она, как-то мне представляется, меньше других признает мою любовь к ней. Не приписывает словам моим значения. Я пишу, что взбредет в голову, — никогда так даже не говоришь.

44. С. А. Толстой

1885 г. Марта 14. Байдары.

Пишу другое письмо нынче, 14-го. Одно из Севастополя — карточку — послал утром, а теперь из Байдар (это половина дороги до Симеиза). Мы здесь кормим, и встретили господина, едущего в Москву и тоже кормящего. Это оказался г-н Абрикосов молодой. Он меня узнал и читал, и жена его, которую он свез в Крым; и я пользуюсь тем, что он приедет прежде почты. Погода прекрасная, — жарко в горах, по которым мы ехали. Урусов взял ландо, его надули, оказалось ландо не открывающееся и хуже кареты, и я залез на сундук, на козлы. Ехал, и не то что думал; но набегали новые, — нового строя, хорошие мысли.

Между прочим, одно: каково, я жив, еще могу жить, еще! как бы хоть это последнее прожить по-божьи, то есть хорошо. Это очень глупо, но мне это радостно. Цветы цветут, и в одной блузе жарко. Лес голый, но на весеннем чутком воздухе сливаются запахи то листа вялого, то человеческих испражнений, то фиалки, и все перемешивается. Проехали по тем местам, казавшимся неприступными, где были неприятельские батареи, и странно воспоминание войны даже соединяется с чувством бодрости и молодости. Что, если бы это было воспоминание какого-нибудь народного торжества, — общего дела, — ведь могут же такие быть. Еще на козлах сочинял «Английского милорда». И хорошо. Еще думал по тому случаю, что Урусов, сидя в карете, все погонял ямщика, а я полюбил, сидя на козлах, и ямщика, и лошадей, что как несчастны вы, люди богатые, которые не знают ни того, на чем едут, ни того, в чем живут (то есть как строен дом), ни что носят, ни что едят. Мужик и бедный все это знает, ценит и получает больше радостей. Видишь, что я духом бодр и добр. Если бы только не неизвестность о тебе и детях. Целуй их всех. Обнимаю тебя. Подали лошадей Абрикосову. Он едет.

Л. Т.

45. С. А. Толстой

1885 г. Марта 15. Симеиз.

Пишу, зная вперед, что письма мои все будут доходить до тебя вразбивку, а не последовательно. Теперь вечер, 15, пятницы; я только что перешел в дом к Мальцеву. Он, оказывается, ожидал меня, сделал приготовления и даже ездил к нам навстречу в Севастополь, но разъехался с нами. Он замечательно бодрый, живой старик, не антипатичный и не глупый, но очень испорченный властью.

Вчера после Байдар (станция), откуда я послал тебе письмо, я пошел пешком в гору до знаменитых Байдарских ворот, а Урусов поехал. Со мной был проводник, мальчик русский, живущий в татарской деревне. Мать его вдова, и он кормится кое-какой работой; но удивителен своей заброшенностью. Никогда не был в церкви, знает «Отче» и все навыворот. Ему 17 лет.

Местность долины, по которой я шел, прелестная и пустынная, птицы поют, фиалки пахнут, и солнце жжет. Князь доехал до ворот прежде меня. В воротах велено всем восхищаться, и затем построены ворота. Но случилось, что поднялся туман, и мы ничего не видали. Холодно, сыро, темно; завалившиеся и торчащие скалы и шоссе извилинами под гору. Урусов стал задыхаться от тумана и пришел в беспокойство бестолковое и объяснения с ямщиком. Доехали благополучно в темноте. Я поместился в гостинице — прекрасно. Ночь лунная, кипарисы черными столбами по полугоре, — фонтаны журчат везде, и внизу сине море, «без умолку». Нехорошо было, что за стеной дети: 3 лет и 1½, из которых одному давали хинин, и он отчаянно плакал, говоря: «горько», а потом вдруг стал счастлив, а под домом кошки, затеявшие роман. Кошек здесь бездна. Проснулся в 5, напился кофе и пошел в Алупку 4 версты. Очень хорошо шоссе в камнях, — оливки, виноградники, миндальные и море синее, синее. Послал тебе телеграмму, напился чаю у турка в хатке и пришел домой. Пошел с Урусовым ходить по его любимым местам в скалах и по самому берегу. Жарко, что насилу удержался, чтоб не выкупаться. До прогулки завтрак table d’hôte: учитель, два доктора, купец-богач с умирающей женой. Это их дети. Потом хотел заснуть, но кошки продолжали роман. Пришел Урусов, и я с ним пошел к Мальцеву, пообедали в table d’hôte, потом я напился чаю, и вот ложусь. Очень я устал, загорел и разбросался мыслями, то есть вышел из колеи работы. «Англицкого милорда», однако, все обдумываю. Попробую завтра писать. Писем от тебя еще нет, — жутко.

Здесь хорошо тем, что кроме теплоты и красоты, — богато, нет нищих. Заработок большой. Вот где или вообще на юге надо начинать жить тем, которые захотят жить хорошо. Мы долго сидели с Урусовым на берегу под скалой. Уединенно, прекрасно, величественно, и ничего нет сделанного людьми; и я вспомнил Москву, и твои хлопоты, и все занятия и увеселения Москвы. Не верится, чтоб могли люди так губить свою жизнь. До завтра. Обнимаю тебя и целую детей.