Позже, в западном крыле дворца в большой столовой, состоялся ужин по случаю дня рождения дона Мигеля Антонио. Западная сторона дворца была обязана своим существованием одержимому дедушке Мигеля Антонио. Постройкой этого здания дед своеобразно отметил успех испанской экспансии в Америку. Чтобы украсить помещение на должном уровне, дед нанял мавров-христиан, лучших в те времена мастеров. Денег, разумеется, не пожалел. Стены были местами позолочены, а кое-где украшены мозаикой, замысловатые орнаменты украшали пол. Это помещение было настолько роскошным, что могло сойти за резиденцию какого-нибудь восточного султана. Впрочем и ужин в честь именинника не вызвал бы гнева у того же султана.

Стол ломился от яств. Трем огромным козлам пришлось не один час вертеться над угольями, прежде чем они попали сюда. Рядом возлегали фаршированные изюмом фазаны, сдобренный корицей и подкрашенный шафраном рис, холмики пирожных; не обошлось и без диковинных фруктов, называемых «томаты», которые привозили конкистадоры из Нового Света. Присутствовал на столе и еще один съедобный феномен, напрямую связанный с открытием Америки – мучнистые плоды, окрещенные «картофелем». Мигель внутренне содрогнулся, прикинув в уме приблизительную стоимость праздничного чревоугодия, но, разглядев восседающих за столом персон, смекнул, что его жена не стала бы лишь из гостеприимства, давать санкцию на такое расточительство.

Дом Мендозы пребывал за столом в полном составе – пятьдесят две физиономии созерцали своего родича дона Мигеля. Брат, две сестры и их семьи в полном составе, семеро его собственных отпрысков, отпрыски шести отпрысков, далее семнадцать внуков и даже Рамон, невесть почему решившийся выйти из своей комнаты и ухитрявшийся делать вид, что вышел к столу лишь для того, чтобы отпраздновать день рождения своего папеньки. Права была Анна, что не поскупилась на ужин, о котором прослышит вся Кордова.

Дон Мигель из кожи вон лез, чтобы разыграть общительность и отличное настроение – словом, то, чего от него и ожидали. Но когда перед ним предстал весь клан, он понял всю масштабность обузы, каковой этот клан для него являлся. Все, без исключения, зависели от дома Мендозы, все ему были обязаны всем: от крыши над головой, до пищи в желудке. Каждый, ничтоже сумняшеся, полагался на Мигеля в делах обеспечения прибыли для своих сыновей, приданого для дочерей и комфорта для них самих в старости. И лишь ему одному было доподлинно известно, насколько близко подошел этот дом к падению под тяжестью их объединенных претензий.

К его великому облегчению наконец-то празднество в его честь завершилось: дочери разъехались по домам своих мужей, женатые сыновья Мигеля и Анны, пожелав родителям доброй ночи, исчезли в обособленных апартаментах, Здание дома росло постоянно, претерпевало бесчисленные перестройки, так продолжалось веками. Сейчас оно насчитывало тридцать четыре комнаты и население Кордовы уже называло его Паласио Мендоза, то есть Дворец Мендоза.

Но в эту ночь дон Мигель не чувствовал себя так, как подобало бы человеку, жившему в таком роскошном дворце. Столы убирались и Мигель безучастно смотрел то на Анну, то на Рамона, то на слуг, наводивших порядок в столовой.

«Давайте пойдем в мой кабинет, хочется поговорить без свидетелей», – обратился он к жене и сыну.

Анна была бледна, ее трясло, как в лихорадке. На протяжении всего дня она разрывалась между плачем и молитвами. Последние ее силы иссякли под напором собравшихся родственников. А теперь муж навязывал ей участие в разговоре без свидетелей, хотя должен был сам говорить с сыном с глазу на глаз.

Мигель занял свое традиционное место за столом и обвел взглядом жену и сына.

«Сядь, женщина и не вздумай упасть в обморок. Мне нужно, чтобы ты сидела и слушала, а не валялась на полу без сознания. Рамон, что ты решил?»

Юноша опустил голову. Его тяготила роль источника несчастий родителей.

«Мне ничего не надо решать. Уже все решено без меня».

«Кем решено?» – взревел Мигель. Его лицо побагровело, и на шее вздулись вены, было заметно, как в них пульсирует кровь. «Кто решил уготовить тебе участь вероотступника, изгоя, еретика? Кто посмел решить за тебя, что все, кого ты сегодня видел, – мужчины, женщины, невинные дети – должны попасть под недремлющее око инквизиции? Кто он? Скажи мне, и я его задушу своими руками!»

«Ты не сможешь этого сделать, отец», – шептал Рамон. «Это Бог, предписывает мне все мои поступки. Бог наших отцов: Моисея, Авраама и Исаака».

«И я, я тоже признаю этого Бога». Мигель, понизив голос, устремил горящий взор своих глаз на сына. «И этот Бог – Иисус Христос. Отец и Сын и Святой дух. И его церковь – Святая Католическая Церковь, ты же – еретик и если не раскаешься, то будешь обречен на вечное пламя ада».

Анна плакала, она уже была не в силах сдерживаться. Рамон смотрел лишь на мать, на отца смотреть он не решался.

«Мам, не плачь, пожалуйста…»

Она не отвечала, сын повернулся к отцу.

«Небесами клянусь, что если бы мог верить так, как вы, то верил бы. Нет в мире ничего, что могло бы меня заставить стать источником горя для вас обоих. Но этот вопрос лежит вне пределов нашего мира и у меня нет иного выбора».

Рамон подался вперед, глаза его горели. Он весь дрожал, но контроля над собой не терял, он еще не утратил надежды объяснить своему отцу, как глубоко он заблуждался.

«Если бы я только мог описать вам всю красоту иудаизма, его чистоту. Это нечто совершенное, целостное, подобное окружающей нас жизни. Все в нем объяснено, все создано Богом. Иудаизм не знает, что такое конфликт между жизнью и религией, они неотделимы друг от друга…» Рамон замолк, его остановил жест руки дона Мигеля.

Глава дома Мендоза грузно и безвольно сидел в кресле. Он весь как-то сжался, в нем уже не было прежнего огня.

«Хорошо. То, что ты сейчас здесь говорил – безумие. Но я вижу, что в тебе говорят искренние чувства. Если это твоя вера, то ничто не в силах ее поколебать. Рамон, я хочу, чтобы ты отдавал себе отчет в том, что совершаешь. Будучи евреем, сын, ты лишаешься права на дальнейшее пребывание в Испании. Если же ты, вопреки закону, все же отважишься здесь остаться, то будешь отдан в руки инквизиции, подвергнут пыткам, а потом сожжен заживо. И совершат они это со злорадным удовольствием. Люди всегда были жадны до зрелищ. В ночь перед твоим сожжением они пройдут по улицам, неся перед собой зеленый крест. А потом воздвигнут его на алтарь собора, чтобы все могли видеть его. Утром, пока будут складывать для тебя костер на Плаза де ла Корредера, они публично конфискуют все имущество твоей семьи. А после твоей казни я и твоя мать тоже будут подвергнуты пыткам, или убиты – это уж как им захочется. Твои двоюродные братья, племянники и племянницы, братья и сестры, да и вообще все, кого ты видел сегодня вечером в этом доме, будут лишены средств к существованию и дай Бог, чтобы им повезло и они остались в живых».

Дон Мигель умолк. В кабинете воцарилась гнетущая тишина. Даже Анна прекратила рыдать, слушая эти ужасные предсказания.

«Скажи мне, этого требует от тебя Бог?» – Дон Мигель поднял глаза на сына.

Рамон так и не поднял головы. Он сидел, вцепившись руками в резную спинку кресла.

«Я должен быть евреем, – прошептали его губы. – Я обязан искупить вину моих предков за их вероотступничество. Мы ведь всегда были евреями». И опять наступила тишина.

И вдруг дон Мигель повел себя более чем странно. Он поправил одежду, достав носовой платок, вытер им вспотевшее лицо, встал и направился к столику, что в углу, чтобы взять большой графин вина и три бокала. Он преобразился, на лице появилось выражение смиренности и умиротворения. Казалось, что весь его недавний пыл и драматические интонации были не больше, чем фарсом. Налив вино в бокалы он предложил: