— Бедненький Людо, такой неразговорчивый, — услышал он странный шепот. — Такой несчастненький, потому что у него нет мамочки. Потому что он не знает материнской ласки…
Он остолбенел, не веря в происходящее и не в состоянии совместить медоточивый голос мадемуазель Ракофф с фигурой старого солдата, разукрашенного как клоун.
— Она и вправду не очень–то ласкова с тобой, твоя мать, — продолжала мадемуазель Ракофф, медленно отклеивая вначале один ус, затем второй и осторожно прикрепляя их к лицу мальчика. — Бедный котеночек… даже не замечает, как его любят в Сен–Поле… Ты заставляешь меня страдать, моя киска… очень сильно страдать.
Она говорила, как во сне, с мурлыкающими интонациями, тихо нашептывая ему на ухо, прижавшись щекой к его щеке.
— Знаешь, я тебе здесь как мама… Я могу дать тебе ту любовь, которой тебе не хватает…
— Неправда, — воскликнул он, оттолкнув ее так сильно, что она отлетела назад и рухнула на бумаги. — Ты не моя мать… Моя мать красивая!.. Я не хочу, чтобы ты была моей матерью!..
Она поднялась, изменившаяся до неузнаваемости, и заговорила низким, дрожащим голосом, предвещавшим истерику:
— Что это ты вообразил, несчастный маньяк?.. Что это ты себе воображаешь? Осточертел уже со своей матерью и своими грязными выходками!..
Она повернула выключатель. Яркий свет залил подземелье. Людо отшатнулся при виде этой разукрашенной фурии в расстегнутом до пупа мундире старшего офицера.
— Представь себе, Одилон мне все рассказал!.. Ты что же думаешь? Что я здесь оказалась случайно? Что я здесь просто прогуливалась?.. Он видел тебя в подвале голым с девицей!.. И ты мне скажешь, кто была эта самка!
На последних словах она чуть не зашлась от крика. Не было уже ни нежности, ни улыбки, только ненависть, выплеснувшаяся в этом крике.
— Раз ты не признаешься, то все девицы заплатят за это!.. И ее обязательно выдадут, но только другие…
— Я был один, — выдохнул Людо.
— Думаешь, я тебе так и поверила?!.. Я!?.. Старуха!?.. Ты был совершенно голый с девицей!
— Неправда. — прошептал он.
Насмешливо ухмыляясь, она брезгливо, будто грязь, рукавом вытирала свой грим.
— Хотела бы я взглянуть на это… — Она брызгала слюной ему прямо в лицо. — Ты, конечно, забыл, что я взяла тебя из милости, да–да, из милости, и как же я ошиблась!.. С такой матерью, как у тебя, надо было быть начеку… Да, хорошие детки рождаются у потаскух!.. А какие они прекрасные матери, потаскухи!..
Она дышала ему прямо в лицо:
— Расскажи–ка мне лучше, что вы тут вытворяли в подвале, как кобель с сукой!.. Ну!.. Говори… В любом случае тебе — крышка, понял? Крышка… Я тебя выгоняю!..
— Я вернусь домой, — пробормотал Людо, у которого уже кругом шла голова от стольких переживаний.
— Домой?.. Да у тебя нет дома, кретин!.. Ты отправишься в сумасшедший дом, да–да! В психбольницу! И немедленно.
— Я не поеду, — ответил он.
Она опешила.
— Не поедешь?..
— Моя мать приедет и заберет меня.
— Нет, ты окончательно сбрендил из–за своей матери!.. Уж кто–кто, а твоя мать так точно не приедет. Ты еще будешь локти кусать! Там тебе не позволят пакостничать. Там для таких свихнувшихся, как ты, есть смирительная рубашка! Я, к сожалению, не успею отправить тебя туда до Рождества, а если ты будешь продолжать выпендриваться, я вызову полицию и…
— Она приедет на Рождество, — оборвал он ее, тоже разнервничавшись. — На Рождество!.. На Рождество!.. На Рождество!..
И бросился к выходу, горланя как пьяный.
Добежав до лестницы, он услышал смех, обернулся и увидел, как мадемуазель Ракофф вынула саблю из ножен и с размаху, словно копье, метнула ее в него.
Он побежал к себе в комнату, не переставая повторять расстроенным голосом:
— На Рождество, она приедет на Рождество, уж это точно!..
Он весь дрожал. Его мать была повсюду: на стене, на кровати, на столе, и ее отражение вспыхивало и искрилось. Он вырвал лист из тетради по катехизису и принялся писать:
Я уже большой. Я хочу знать, что со мной происходит. Скажи мне, что со мной происходит. Ты никогда ничего мне не говорила. Ты выдворила меня с чердака. Выдворила из дома. Заставила уехать Нанетт и ни разу не приехала сюда навестить меня. Теперь эта женщина хочет меня выгнать. Она хочет отправить меня к настоящим психам. Я туда не поеду. Я не настоящий псих. Я твой сын. Ты никогда не говорила мне про отца, и я ничего не знаю. Я хочу вернуться в Бюиссоне, хочу остаться с тобой. Ты должна приехать на Рождество. Ты должна приехать за мной, если ты не приедешь, она отправит меня к психам. Все родители приезжают на праздник. Если ты не приедешь, мне ничего не останется, я буду совсем один, но даже дети не бывают одни. Она приедет на Рождество, это точно, а еще я прошу у тебя прощения.
Письмо было отправлено в тот же день. Мадемуазель Ракофф, которая больше не разговаривала с Людо, передала ему с Дуду записку, где написала его будущий адрес в психиатрической больнице Вальминьяка. На случай, если он захочет сам сообщить его своим родителям.
В последующие дни Людо жил в настоящей прострации, отказываясь от любых контактов с детьми, пропуская занятия в мастерской, коллективные мероприятия, лишь на короткое время появляясь в столовой и не реагируя на свистки. Однако медсестра не обращала внимания на его одинокий бунт: он больше не принадлежал к сообществу детей и жил в ожидании отсроченного изгнания.
Фин сообщила ему, что машина из психиатрической больницы приедет за ним в понедельник, сразу после Рождества:
— Говорят, тебя застали с девицей… Надо было мне сказать, я бы все уладила. Мы же не звери… Дуду тоже бы все уладил…
Людо с ужасом наблюдал за приготовлениями к празднику. Он не любил Рождество. Ему вспоминались брошенные на дороге елки, подарки с подвохом, ссоры, и он спрашивал себя, какая опасность ожидает его на этот раз. Боясь мести Людо, Одилон больше не спал в своей комнате. Забрав свой барометр, он уходил на ночь в котельную, отапливающую мастерские, и забивался в раскаленный закуток между котлом и стеной, где засыпал, обливаясь потом. Людо по ночам отыгрывался на стенах его комнаты, поливая их мочой. Днем он видел карлика, но только издали, тот вел себя как дикое животное, которое, подчиняясь инстинкту самосохранения, никого не подпускает к себе.
На Рождество, с самого утра, в Центре Сен–Поль воспевали Господа, для чего в вестибюле установили проигрыватель. Вокруг столовой развесили гирлянды, елку (которой служила срубленная сосна) украсили покрытыми золотистым и серебристым инеем шарами, а в яслях расставили фигурки святых; мальчики и девочки, которым позволили в честь Искупления стоять рядом, репетировали песнопения перед мессой. Как и каждый год, Дуду надел свой наряд Деда Мороза и приладил к подбородку белую бороду. Фин принесла заранее приготовленных каплунов и рождественские торты, и день для детей прошел в восторженном нетерпении, которым сопровождались последние приготовления. Людо же разравнивал террасу вокруг замка.
После обеда привезли рояль для ожидавшегося концерта. Мадемуазель Ракофф распорядилась поместить его в часовне, превращенной по случаю Рождества в концертный зал с подобием сцены и расставленными вокруг стульями. Людо никогда прежде не видел рояля. Его восхитило это подводное чудовище с черной блестящей кожей, чье изогнутое тело было похоже на застывшую волну. Рояль был еще прекраснее фисгармонии.
Сердце его вздрогнуло, когда он увидел на дверях фотографию пианистки: длинные огненные волосы обрамляли лицо, на котором выделялись миндалевидные глаза; он узнал молодую женщину, утешавшую его в одно из воскресений.
С наступлением вечера все надели свою лучшую одежду, приготовленную еще накануне.
Родители — человек двадцать — прибыли почти одновременно. Они демонстративно прятали за спиной таинственные свертки, которые затем сложили в кабинете медсестры.