Когда он встречал свою подругу днем, то видел неуклюжую девчонку, скрывавшую свою женственность под хмурым видом.

В октябре пришло письмо от Мишо.

Людо посчитал, что находится в Центре Сен–Поль уже десять месяцев. Почти год.

Мать так и не приехала его навестить, он так и не съездил на каникулы, Татав не любил его, Мишо постоянно обещал забрать его в Бюиссоне, но грош цена была тем обещаниям. Людо почувствовал физическую тоску по дому: он вновь ощутил запахи, разносившиеся вечерами по чердаку, вспомнил свои ночные бдения у комнаты Николь, послеполуденные часы у моря, завтраки, оскорбления — все эти воспоминания, приятные и тягостные, были одинаково дороги его сердцу, и всю накопившуюся горечь он стал изливать на детей.

Будущее свое он видел только за воротами Центра, но не находил способа изменить свою судьбу. Может, для того, чтобы ему улыбнулась удача и исполнились его желания, требовались другие стены?.. Может, Николь и Мишо с радостью примут его, если в один прекрасный день он вдруг появится в Бюиссоне?.. Что может помешать ему вернуться в свой дом, в свое иглу, слушать фисгармонию, вернуться к жизни, которая начиналась там, в неогороженном лесу, ведущем в мир чужих?.. Но всякий раз, когда надо было действовать, он отступал, боясь правды, ожидавшей его на воле.

Две недели он не ходил в подвал, затем снова пошел — из любопытства. Лиз была там, серьезная и молчаливая, черты ее лица скрадывала темнота. Они не пробыли вместе и минуты, как Людо вскочил.

— Что случилось? — шепотом спросила она.

— Здесь кто–то есть, — ответил он

Он не осмеливался зажечь свечу, боясь, что свет заметят снаружи.

— Здесь кто–то есть. — повторил он.

Но слышно ничего не было. Кромешная тьма застилала глаза. С того места, где он стоял, он уже не видел даже Лиз.

Недоброе предчувствие охватило его. В подвале кто–то был — кто–то, тихо притаившийся в темноте, несущий угрозу. Людо взял спички и свечу, переступил порог и направился вдоль прохода. Зубы его стучали. Он с трудом зажег свечу. В желтом свете качнулись пол и свод подвала, метнулись смутные тени. Охваченный внезапным страхом, он принялся во все стороны водить свечой, пытаясь разорвать холодную, давящую тьму. Вдруг совсем близко он услышал чье–то дыхание, опустил голову и узнал Одилона в его красном пиджаке. Распластанный, как жаба, у стены, с широко раскрытыми от восхищения глазами, он напряженно следил за Людо. Затем его тело задергалось в приступе злобного смеха и он бросился к выходу.

Холодный пот прошиб Людо. Огарок свечи потух в его руке, но он не почувствовал боли от ожога и продолжал неподвижно стоять, когда Лиз подошла к нему.

— Что это было? — спросила она, тронув его за руку.

— Я так и знал, — мрачно ответил он, — здесь кто–то был.

С этой поры Людо постоянно был начеку. Он боялся, что карлик донесет на него, паниковал, заметив мадемуазель Ракофф, избегал Лиз и, несмотря на ее умоляющий вид, перестал спускаться в подвал, с тревогой думая каждую субботу о том, что она напрасно его там ждет.

До Рождества оставался месяц, но весь Центр уже готовился к празднику. Фин учила детей петь гимны, мадемуазель Ракофф старалась пробудить их интерес, читая назидательные рассказы о Рождестве. Утром, увидев посеребренные инеем сосны, дети пришли в восторг. Мадемуазель Ракофф раздала воспитанникам теплые шарфы, а вечером показала фильм о ледниках и вечных снегах.

Рождество было самым большим праздником в Центре Сен–Поль. Праздником Иисуса, Бога невинных. По этому случаю Дуду ставил в столовой елку с подарками, дети украшали ясли и стены гирляндами и фонариками, изготовленными в мастерской; на праздник съезжались родители, аббат Менар в семь часов вечера служил полуночную мессу, после которой начинался праздничный ужин.

Как–то в субботу мадемуазель Ракофф поделилась со своими подопечными секретом:

— Мне не следовало бы вам этого говорить, потому что это секрет… но я все же скажу. У нас будет концерт фортепьянной музыки… Прямо в рождественский вечер.

Одилон. считавший себя знатоком, спросил, кто будет играть, случайно ли не Корто?

— Играть будет госпожа Алис Турнаш, мама Мивонн. Это прекрасная пианистка. Она выступает с концертами по всему побережью, у нее первая премия консерватории Ангулема… кстати, я там родилась. Я хочу, чтобы вы хорошенько принарядились в ее честь. Есть ли вопросы?

Максанс спросил, будет ли пианино.

— Конечно, будет. Мать Антуана согласилась одолжить нам свой рояль.

Антуан встал и с гордым видом раскланялся.

— Вы слышали? — сказал Одилон Людо. — Концерт!.. Раньше я ходил на все концерты.

— Что такое концерт?

— Ну, это когда артист играет на каком–нибудь инструменте. Концерт — это чудесно!

— Мой отец — тоже концерт. Он играет на фисгармонии.

Одилон проводил Людо до его комнаты и деланным тоном спросил:

— Кстати… Вы пойдете на прогулку после обеда?

— Почему же я не пойду?

— Но обычно вы же не ходите.

Людо насупился.

— Неправда, в прошлый раз я был. И в позапрошлый тоже.

Одилон хитро улыбнулся и отступил подальше.

— Мне, конечно, все равно… Вы можете поступать так, как вам угодно… впрочем, я ничего не сказал мадемуазель Ракофф.

После обеда Людо снова решил не встречаться с Лиз. Он рисовал в комнате для игр, когда туда вошел Одилон:

— А! Вы здесь… Мы с Дуду идем в лес… Пойдете с нами?..

Людо вначале промямлил, что догонит их. но затем, спохватившись, заявил, что должен делать фигурки святых к Рождеству.

— Я буду в часовне с Фин… Я обещал…

Одилон по–мушкетерски откланялся, широко улыбнулся и вышел.

Людо не двигался. В окно он видел удаляющуюся процессию гуляющих во главе с Дуду и, различив среди них красный пиджак карлика, почувствовал, как его охватывает замешательство. Он просидел в задумчивости еще несколько минут, затем вышел в коридор. Никого. Столовая была пуста, дверь вестибюля закрыта на ключ. Казалось, во всем здании никого нет и Людо заперли совершенно случайно. Он позвал Фин, но та не откликнулась, впрочем, он знал, что она в часовне, где занимается фигурками святых. Крышка лаза под лестницей была опущена. Он отбросил ее, заглянул в темное отверстие и спустился вниз. Его окружила плотная тишина подземелья. Уже не впервые он испытывал ощущение абсолютного одиночества, когда спускался к Лиз; каждый раз казалось, что она заставляет пустоту смыкаться у него на пути, и прячется в ней, как маленькая колдунья.

Людо нащупал пальцами дверь и с бьющимся сердцем открыл ее. Внезапный страх приковал его прямо к порогу. В неверном свете подвального окна, спиной к нему, стоял мужчина. На нем была военная форма, на ногах — сапоги, на голове — фуражка, в руке — сабля. Офицер медленно повернулся лицом к Людо. Глаза его закрывал козырек, на лице с неподвижными чертами застыла улыбка. Церемонно обнажив голову, военный развел руками в белых облегающих перчатках и принялся театрально снимать их: медленно, один за другим освобождая пальцы, — а в конце хлестко ударил перчаткой по голой ладони. Он подошел поближе. Темные глаза пристально смотрели на Людо, словно силясь его околдовать. Глухой стук упавшей на разбросанные бумаги сабли заставил мальчика вздрогнуть. В этом подземелье, обладавшем магической таинственностью, Людо увидел раскрашенное лицо, пунцовые губы, подрагивающие под вытянутыми в ниточку, словно брови, усами. Меж ярко–красных губ тускло желтели зубы. От незнакомца пахло средством от моли и одеколоном. Сухощавый палец коснулся его щеки.