— Чтобы отпраздновать приезд Людо, я помещу его барашка поближе к маленькому Иисусу. Он станет между барашками Мивонн и Розали, сразу за барашком Одилона. Вот уже двенадцать лет, как их барашки занимают эти почетные места. Надеюсь, что и барашек Людо будет его достоин.

Мивонн и Розали — две несчастные девушки — настолько превратились в роботов, что даже не помышляли о малейшей вольности; все вызывало у них совершенно одинаковое слепое безразличие.

— А теперь я вручу Людо его шапочку… В Сен–Поле у каждого ребенка есть своя шапочка.

И, повысив голос, повторила:

— У каждого ребенка есть своя шапочка и свой барашек.

При этих словах по залу прокатился гул.

— Да–да, дети мои, у всех, кроме Грасьена. Грасьен забрал своего барашка из яслей, украв свою душу у Господа, и теперь никогда не увидит маленького Иисуса.

Конечно, Грасьен был слабоумным, неизлечимым из–за каких–то генных нарушений, однако его затуманенное сознание иногда прояснялось. Барашек Грасьена всегда стоял позади всех. Напрасно он ублажал его, ставя тайком впереди фигурок, принадлежавших Мивонн и Розали, каждое утро его барашек возвращался на свое место в хвосте процессии. Затем фигурка вдруг исчезла, и как это произошло — так и осталось для всех тайной. Грасьен же спрятал барашка в опустевшем птичьем гнезде под защитой миниатюрной фигурки Иисуса, доставшейся ему в пироге с сюрпризом на праздник Богоявления. Он связал обе фигурки веревочкой, и теперь его душе, накрепко привязанной к Богу, ничего не угрожало.

— Если, конечно, Грасьен не расскажет нам наконец всю правду…

Все взгляды устремились на мальчика с печальным лицом и кустистыми бровями, который, казалось, с обожанием созерцал свою деревянную ложку.

— Так что же. тебе так и нечего сказать?

Грасьен даже не поднял глаз. Он никому не признался в своей мистической краже, о которой, впрочем, и сам тотчас же забыл. Время от времени, не отдавая себе отчета, он приходил проведать сгнившего от непогоды барашка, подправлял с помощью хлебного мякиша расползшееся гнездо и строго хранил тайну, о которой и сам уже не помнил.

— Тем хуже для тебя!.. Не признаешься — не получишь шапочку.

Грасьен вознаграждал себя за все лишения по ночам, тайком надевая красную шапочку, найденную в часовне, и засыпая в ней.

— Теперь мне остается вручить шапочку Людо, и тогда мы сможем приступить к ужину.

И, вознеся над ним, словно корону, шапочку с желтым помпоном, она торжественно надвинула ее на лоб новичка.

Мальчики и девочки по сигналу запели, и Людо, красный от стыда, возвратился на свое место.

Ужин проходил как во сне. Вначале, как и другие, Людо проглотил белую таблетку. Голода он не испытывал, хотя с рассвета ничего не ел. Щебетанье маркиза д'Эгремона притупляло его сознание, а взгляды и смех присутствующих, следивших за всеми его движениями, приводили в отчаяние. Теперь он в заведении… это то что ему было нужно… то чего он заслуживал… его туда поместили для его же блага… теперь он больше не будет бить посуду… не будет кричать по ночам… не будет подслушивать под дверью… выходя от доктора она говорила все они трусят выдать справку но ты псих Людо ты прекрасно знаешь что ты псих… неправда я не знаю.

После десерта по свистку дети встали из–за стола.

— А теперь, — заявила мадемуазель Ракофф. — быстренько с Фин в часовню на молитву! Я присоединюсь к вам позже.

Каждый вечер она располагала фигурки в яслях по своей прихоти, обрекая провинившихся на унижение и стыд, что открывало путь для возвышения других. И каждое утро воспитанники могли видеть, какое место они занимают подле Всемогущего. Верховенство над детьми примиряло ее с собственной судьбой. Некогда она была любовницей Муассака. Она думала об этом днем и ночью, не позволяя себе ни на минуту забыться, мстя таким образом памяти покойного за одиночество, на которое он обрек ее своей смертью. Любил ли он ее?.. Может быть, вначале… О! Как красиво он говорил, когда заезжал за ней на машине в больницу в Ангулеме… И каким сладким голосом! Он собирался на ней жениться. Ей было сорок, ему — шестьдесят, и он хотел начать новую жизнь. Конечно же, он был женат. Ошибка молодости, за которую он, впрочем, слишком дорого заплатил: двое умственно неполноценных сыновей. Теперь он хотел ребенка от нее. Но только никакой спешки, никакого скандала, лучше действовать тихо, не предавая огласке их связь. Она могла бы заниматься больными в Центре Сен–Поль, пока он не уладит все дела со своей женой.

Она согласилась. Потому что любила. И все отдала, бросила все ради воздушных замков, дерзко швырнув своему начальству в больнице халат старшей медсестры.

Подумать только, она ему поверила!..

Через четыре года жена полковника г–жа Муассак умерла от закупорки сосудов, а ее безутешный супруг выстрелил себе в рот из пистолета — и она первой увидела кровавое месиво.

Какие жуткие ночи пришлось ей тогда пережить! Ее раздирали противоречивые чувства. Ее плоть бунтовала, подобно голодному зверю. Она просыпалась, обливаясь потом, вся в жару, чувствуя объятия своего любовника, слыша его мольбы, потом неожиданно перед ее глазами вновь возникал труп с размозженным черепом, она начинала бредить наяву и, убегая от видений, выходила в парк.

С тех пор она спала с зажженной лампой.

… А фотолаборатория, которую он устроил в подвале — на самом деле комната для свиданий с раскладной кроватью под лабораторными с голами. Как она всегда боялась, что туда войдет полковничиха.

Старый трус!.. Предпочел пустить себе пулю в рот вместо тою. чтобы выполнить свои обещания. И при этом какой хитрец: обеспечил себе прямо на дому — о, даже не любовную связь — тонизирующий десерт, недоступный для сплетен. Да–да, она была для этого господина десертом, и он предавался плотским утехам по–стариковски — чтобы крепче спать.

После его смерти она два года не ездила к своему парикмахеру в Мериньяк. Но однажды, охваченная неудержимой жаждой молодости, позвонила в парикмахерскую и записалась к Ивану, юному бритоголовому красавцу, некогда занимавшемуся ее внешностью. С тех пор она ездила туда каждую субботу после обеда. Как приятно было ощущать плавные движения мужских рук, моющих тебе голову, как сладостно было полулежать с закрытыми глазами, ни о чем не думая и рисуя в своем воображении гак и не состоявшуюся замужнюю жизнь: обеды в префектуре, ревность отставной супруги и множество приятных и почетных забот, связанных с высоким положением.

II

Людо так и не смог понять разницу между клиническими проявлениями у больных, страдающих аутизмом, навязчивым бредом, тихим помешательством или галлюцинациями — впрочем, никто не потрудился ему ничего объяснить. В Сен–Поле болезнями считались только легко излечимые болячки: зубная боль, вывихи или шейный ревматизм; дети с гордостью выставляли напоказ толстые, словно игрушечные, повязки, позволявшие им с полным правом заявлять: «Я болею» — магическое заклинание, временно скрывавшее ту пропасть, где вдребезги разлетался их разум.

Время незаметно скользило мимо этих существ, — и старших, и младших, — не знавших ни прошлого, ни будущего и остававшихся в одном и том же детском возрасте. Лишенные воспоминаний, не думающие о смерти, они седели не старея, их настоящее было их будущим, и лишь изредка их посещало сомнение.

Людо различал по именам Грасьена, Мивонн и Розали, молчунью Лиз, Максанса, Антуана и близнецов Бернара и Барнабе, воровавших еду и певших на мессе соловьиными голосами. Некоторые дети были так незаметны, что, казалось, сливались со стенами; молчаливые и скрытные, они напоминали старые коробки от посылок, которые уже никто не подумает открыть. Таковы были несколько девушек, о которых Людо не мог с уверенностью сказать, кто из них Надин, Анжелика или Мирей, и которых он суеверно избегал. Они обладали искусством незаметно исчезать в пространстве и появляться, как призраки, в самом неожиданном месте.

Людо питал симпатию к Антуану, похожему на мрачного отшельника. Тот всегда выглядел одиноко, даже когда находился в обществе. В глазах его постоянно блестели слезы, готовые скатиться по щекам без видимого повода. Он брил правую щеку, оставляя бороду с левой стороны лица, чистил верхние зубы, но никогда не трогал нижние, а душ принимал с явным отвращением. Однажды мадемуазель Ракофф и Дуду попытались насильно побрить его с обеих сторон и помыть. Антуан повел себя как дикий зверь, укусил до крови медсестру, так что это мероприятие пришлось отложигь. Время от времени он предпринимал невинные попытки повеситься, а точнее, имитировал самоубийство. Становился на табурет, привязывал свой галстук слабым узлом к крючку вешалки и, стоя в темноте, терпеливо ждал, что же с ним произойдет дальше. Это стремление перейти в мир иной, пусть даже симулируемое, придавало ему в глазах других воспитанников зловещую привлекательность, что вызывало зависть карлика.