Это была эпоха, когда госпожа Жанлис носила вместо всяких украшений только один медальон из полированного бастильского камня. В середине медальона бриллиантами изображено было слово: «Свобода». Сверху блистало бриллиантовое изображение планеты, сиявшей в день 14 июля, снизу — Луна, в той фазе, в которой она находилась в этот достопамятный день. Медальон был окружен лавровым венком из изумрудов, с прикрепленной к нему национальной кокардой из трехцветных драгоценных камней.[270]

Но госпожа Жанлис с ее монархическими симпатиями не может служить образцом республиканской умеренности; истинная республиканка Тероань де-Мерикур совсем перестала носить всякие драгоценности, она сначала, по необходимости, отнесла их в ломбард, а потом отдала их просто на сохранение банкиру; желая этим дать понять свои республиканские чувства и взгляды.

Золото однако не замедлило вновь появиться: «гражданственные» гладкие кольца, — вроде обручальных, но покрытые изнутри эмалью трех символических цветов, сменились кольцами «национальными», которые дарились друг другу на новый год.[271]

Появляются снова стальные украшения, бывшие в большой моде при Людовике XVI. В виде протеста аристократы начинают носить черепаховые колечки, с надписью: «Боже храни короля», (Domine, salvum fac regem); иногда эта надпись делалась в виде золотой насечки.[272]

Со своей стороны щеголи — республиканцы носили серьги «с красным колпачком», которые держались в моде несколько лет подряд. В начале Директории, мужчины носили эти маленькие красные колпачки в петличке, вроде ордена или в виде запонок при рубашке. Женщины тоже украшали себя булавками и брошками с красными колпачками.[273]

Веера также применялись к господствующему вкусу; пастушечьи и мифологические сцены должны были уступить место портретам знаменитостей или изображению великих событий.[274]

На выставках, в окнах магазинов появились веера с изображениями открытия Генеральных штатов, Учредительного и Национального собраний, дня 17 июня и т. п. На веере «Мирабо» посередине был изображен его бюст, под которым значились его известные слова: «Я буду биться с изменниками всех партий». С обеих сторон два медальона представляли наиболее выдающиеся эпизоды из политической жизни этого народного трибуна.[275]

Спустя некоторое время пошла мода на веера, покрытые денежными ассигнациями. Потом появились веера «Нации», из легкой материи, на которой наклеивались простые раскрашенные гравюрки, большей частью работы Лебо, с крестообразно сложенными лопатой и граблями и с девизом: «Смерть или Свобода», а иногда с патриотическими сценами и соответствующими стихами.[276] Впоследствии появилось немало и всяких других.

В 1792 г., когда Ролан, только что назначенный министром, явился во дворец в башмаках со шнуровкой вместо пряжек, как того требовал этикет, это вызвало всеобщее изумление. Церемониймейстер едва не заболел, у него сразу пропал голос. Он мог только указать рукой на эту ужасную обувь, находившемуся тут же Дюмурье.[277] «Увы! все погибло, — отвечал ему с участием последний. Если бы тот же церемониймейстер был дежурным и 20 июня того же года, как изумился бы он при появлении во дворце народных победителей в длинных штанах, фуфайках и красных колпаках, и увидев этот же колпак на голове у самого короля?»[278]

Любопытно происхождение этого чисто революционного головного убора.[279]

По закону об амнистии 28 марта 1792 г. были освобождены швейцарцы Шатовьёского полка, присужденные к каторжным работам за бунт в Нанси. Их с торжеством привезли в Париж. У большей части на головах еще были вязанные галерные колпаки из красной шерсти, напоминавшие шапки древнеримских вольноотпущенников.

В воспоминание этого события восторженное население парижских предместий стало носить такие же красные колпаки. До этого же времени красный колпак был скорее эмблемой бесчестия, так как составлял принадлежность арестантского одеяния.

Рабочие носили обыкновенно длинные панталоны из грубой шерстяной материи; теперь их начали делать трехцветными, и их стала носить и буржуазия. Костюм «доброго» гражданина состоял кроме того из карманьолы[280] или, смотря по времени года, из «хупеланды». Последняя представляла собой широкий сюртук из серого или коричневого драпа, с отворотами и откладным воротником красного плюша. Жилет был иногда трехцветный, но чаще одинаковый с сюртуком. Необходимой принадлежностью костюма был шелковый или кисейный шарф, небрежно повязанный на шее. Некоторые носили фригийские колпаки, другие трехугольные шляпы или же высокие круглые цилиндры. В качестве обуви употреблялись: или деревянные башмаки, — сабо, или же высокие сапоги с цветными отворотами.

Члены Генерального совета Парижской коммуны надели все без малейших колебаний красный колпак; в бримере месяце II-го года едва не было установлено присвоить его даже исключительно выборным властям при исполнении ими служебных обязанностей, так как многие аристократы надевали его и пользовались этой эмблемой свободы, чтобы «оскорблять» патриотов, но Коммуна ограничилась лишь воспрещением черных якобинских[281] париков, которые надевались некоторыми, чтобы то представляться старыми республиканцами, то снова превращаться в современных франтов-«мюскаденов»;[282] Конвент конечно должен был последовать по намеченному таким образом пути. Бывший капуцин Шабо, в то время еще не попавший в родство к «якобы богатейшему» банкиру Фрею, явился однажды в заседание Конвента в костюме санкюлота, тщательно лишь пряча красный колпак. Представитель департамента Марны, по имени д'Арнувиль, имел достаточно гражданского мужества, чтобы даже войти однажды на трибуну с таким колпаком на голове, но вследствие протестов со стороны всего собрания должен был его снять. Тогда он надел его на стоявший у него под рукой бюст Марата.

Депутат Сержан выставил костюм санкюлота в Салоне 1793 года, снабдив его такой надписью: «Будничное платье крестьян и городских рабочих. Между гражданами не должно было бы быть никакого различия, кроме качества материи. Его следовало бы носить лишь с 21-го года, и оно таким образом явилось бы тогой зрелости».

Женщины тоже пробовали носить костюмы в подобном роде. По рукам ходили гравюры «свободных» француженок в виде амазонок, Беллон — богинь войны и просто хорошеньких «санкюлоток — 10 августа».[283] Их прически — «Жертв» (а la Sacrifiee) придавали им вид приговоренных к смерти и уже приготовившихся к казни. Шляпки- «слуховым оконцем» (a la lucarne), должны были напоминать гильотину. Интересно отметить, насколько женщины любили забавляться этим мрачным орудием, оказавшимся впоследствии роковым для многих из них. Льежская красавица Тероань[284] руководила народными движениями, облаченная в ярко-красное платье, в шляпе с большим султаном из черных перьев и с саблей на перевязи. «Вот она, — говорит Лертюлье,[285] — эта лихая амазонка в шляпе Генриха IV, сдвинутой на ухо, с длинной саблей на боку, при двух пистолетах за поясом и с хлыстом с золотым набалдашником, в котором были флаконы с солями на случай обморока и с духами против народного аромата». Эта последняя черта довольно характерна для «народницы»!