ОДУВАНЧИК

   Шуре Коваленскому

Мне нежных слов любви не говори:

моя душа, что одуванчик нежный,

дитя больное гаснущей зари.

случайный вздох иль поцелуй небрежный,

шутя развеет венчик белоснежный

и разнесет... Потом его сбери!

Мне нежных слов любви не говори!

ЕЛКА

Гаснет елки блестящий убор,

снова крадутся страшные тени,

о дитя. твой измученный взор

снова полон дремоты и лени.

В зале слышится запах смолы,

словно знойною ночью, весною,

гаснут свечи, свеча за свечою,

все окутано крыльями мглы.

Дрогнул силою вражьею смятый

оловянных солдатиков ряд,

и щелкун устремляет горбатый

свой насмешливо-старческий взгляд.

Темнота, немота, тишина,

лишь снежинки кружат у окна;

спят забыты в углу арлекины;

на ветвях золотой паутины

чуть мерцает дрожащий узор!

Гаснет елки блестящий убор,

но, поникнув, дитя не желает

золотого обмана свечей,

и стальная луна посылает

поцелуи холодных лучей.

Ель. задумавшись, горько вздохнула,

снова тени на тени легли,

нам звезда Вифлеема блеснула

и опять закатилась вдали!

МОТЫЛЕК

Посмотри, как хорош мотылек,

как он близок и странно далек,

упорхнувший из Рая цветок!

Легких крыльев трепещущий взмах,

арабески на зыбких крылах —

словно брызги дождя на цветах.

Я люблю этих крыльев парчу,

улететь вслед за ними хочу,

я за ними лишь взором лечу.

Уноси, золотая ладья.

взор поникший в иные края,

где печаль озарится моя.

Но по-прежнему странно-далек,

ты скользишь, окрыленный челнок,

как цветок, что уносит поток.

Что для вестника вечной весны

наши сны и земные мечты?

Мимо, мимо проносишься ты.

Кто же сможет прочесть на земле

буквы Рая на зыбком крыле,

что затеряны в горестной мгле?

Я сквозь слезы те знаки ловлю,

я читал их в далеком краю:

— Все мы станем, как дети, в Раю!

BERCEUSE

   Наташе Конюс

В сердце обожание,

сердце в забытьи,

надо мной дрожание

Млечного пути.

Счастье возвращается:

я — дитя! Ужель

подо мной качается

та же колыбель?

Все, что было, встретится,

все, что есть. забудь!

Надо мною светится

тот же Млечный путь.

К светлым высям просится

колыбель, она,

как челнок, уносится,

режет волны сна.

Сумрак безнадежнее,

сердце, все прости!

Шепчут тени прежние:

«Доброго пути!»

Сердцу плакать сладостно,

плача, изойти,

и плыву я радостно

к Млечному пути!

ДЕВОЧКЕ В РОЗОВОМ

Отчего, дитя, не забывается

облик твой и грустный и смешной?

Все скользит, в тумане расплывается,

как живая, ты передо мной!

Эти ручки, ножки, как точеные,

нежен бледно-розовый наряд,

только глазки, будто обреченные,

исподлобья грустные глядят.

И рисует личико цветущее

лик давно померкший — отчего?

В нем ли светит все твое грядущее?

Иль в тебе все прошлое его?

Мертвый лик в тебе ли улыбается?

Или в нем тоскует образ твой?

Все скользит, в тумане расплывается,

как живая ты передо мной!

В АПРЕЛЕ

В сумраке синем твой облик так нежен:

этот смешной, размотавшийся локон,

детский наряд, что и прост и небрежен!

Пахнет весной из растворенных окон;

тихо вокруг, лишь порою пролетка

вдруг загремит по обсохшим каменьям.

тени ложатся так нежно и кротко,

отдано сердце теням и мгновеньям.

Сумрак смешался с мерцаньем заката.

Грусть затаенная с радостью сладкой —

все разрешилось, что раньше когда-то

сердцу мерещилось темной загадкой.

Кто ты? Ребенок с улыбкой наивной

или душа бесконечной вселенной?

Вспыхнул твой образ, как светоч призывный,

в сумраке синем звездою нетленной.

Что ж говорить, коль разгадана тайна?

Что ж пробуждаться, коль спится так сладко?

Все ведь, что нынче открылось случайно,

новою завтра воскреснет загадкой...

В МИГ ПРОБУЖДЕНЬЯ

Я не знаю, как проснулась

(пел вдали веселый звон),

сну блаженно улыбнулась

и забыла светлый сон.

Тихо сон заколебался,

словно тучки белый край,

и печально улыбался,

отлетая в милый Рай.

Ах, настанет час, коснется

вновь чела его крыло,

грустно взор мой улыбнется,

улыбнется он светло.

ВЕСНОЙ

Заиграли пылинки в луче золотом,

и завешена люстра тяжелым холстом;

на паркете лежит окон солнечных ряд,

и кресты на церквах, словно свечи, горят.

Блещет купол, омытый весенним дождем,

вновь чему-то мы верим, чего-то мы ждем!

Вновь, дыша ароматом, бела, тяжела

над оградой железной сирень зацвела;

вереница касаток резва и легка

неустанно кружит, бороздя облака.

Сколько золота в пыльных, весенних цветах!

Сколько жизни в безмолвных, бескровных устах!

И, заслышав оркестра бодрящую медь,

ей в ответ все сердца начинают звенеть,

и с отчизны далекой, на миг долетев,

нам о детстве поет колокольный напев.

ЧЕТЫРЕ СЛЕЗЫ

Ты помнишь, как часто малюткой больною.

ты книжку большую кропила слезою,

     упав на картинки лицом.

     О чем, дорогая, о чем?

Ты помнишь, как с первого детского бала

вернувшись, всю ночь ты в постельке рыдала,

     упав на подушку ничком.

     О чем, дорогая, о чем?

Ты помнишь, робея в толпе бессердечной,

закапав свечою наряд подвенечный,

     ты слезы струила тайком?

     О чем, дорогая, о чем?

И ныне, над чистою детской кроваткой

ты горькие слезы роняешь украдкой

     под кротким лампадным лучом.

     О чем. дорогая, о чем?

БЕДНЫЙ ЮНГА

баллада

Пусть ветер парус шевелит,

     плыви, фрегат, плыви!

Пусть сердце верное таит

     слова моей любви!

Фрегат роняет два крыла,

     вот стал он недвижим,

и лишь играют вымпела

     по-прежнему над ним.

Покрепче парус привязать,

     и милый взор лови!

Но как же на земле сказать

     слова моей любви?

Мне нужны волны, ветерок,

     жемчужный след ладьи,

чтоб ей без слов я молвить мог

     слова моей любви;

им нужен трепет парусов

     и блеск и плеск струи,

чтоб мог я ей сказать без слов

     слова моей любви.

И вот я с ней, я ей твержу:

     «Плыви со мной, плыви!

О там, на море я скажу

     тебе слова любви!»

Ей страшен дождь соленых брызг

     и трепет парусов,

руля нетерпеливый визг;

     ей не расслышать слов.

Пусть парус ветер шевелит,

     плыви, фрегат, плыви!

Пусть сердце верное хранит

     слова моей любви!