Должно быть Андреа не нашел закрытой кареты тут же на площади Барберини. Она ждала, сидя на диване, пытаясь унять свое безумное волнение, избегая заглядывать в душу, направляя свое внимание на внешние предметы. Ее взор привлекли фигуры на стекле каминного щита, едва освещенные потухшими угольями. Несколько выше из одного бокала на выступе камина падали лепестки большой белой розы, которая рассыпалась медленно, томно, с оттенком чего-то женственного, почти телесного. Вогнутые лепестки нежно ложились на мрамор, похожие в своем падении на хлопья снега.

«Каким нежным казался пальцам этот душистый снег!» подумала она. «Оборванные лепестки всех роз рассыпались по коврам, диванам, стульям и она, счастливая, смеялась среди этого опустошения, а счастливый любовник лежал у ее ног».

Услышала, как на улице, у подъезда остановилась карета; поднялась, качая бедной головой, как бы для того, чтобы стряхнуть сковавшую ее тупость. И тотчас же, запыхавшись, вошел Андреа.

Простите, — сказал он. — Не застав швейцара, я спускался на Испанскую площадь. Карета внизу.

Благодарю вас, — ответила Елена, робко взглядывая на него сквозь темную вуаль.

Он был серьезен и бледен, но спокоен.

Мемпс приедет должно быть завтра — прибавила она тихим голосом. — Я вас извещу запиской, когда можно будет увидеться.

— Благодарю вас, — сказал Андреа.

— Прощайте же, — снова начала она, протягивая ему руку.

— Хотите, я провожу вас до выхода? Там — никого.

— Да, проводите.

Она озиралась кругом в некотором колебании.

— Вы ничего не забыли? — спросил Андреа. Она взглянула на цветы. Но ответила:

— Ах, да, визитные карточки.

Андреа быстро взял их с чайного стола. И передавая ей, сказал:

— A stranger hither![1]

— No, my dear. A friend.[2]

Елена произнесла этот ответ оживленно, очень бодрым голосом. И с этой своей не то умоляющей, не то обольщающей, смешанной из страха и нежности, улыбкой, над которой трепетал край — достигавшей верхней губы, но оставлявшей рот открытым — вуали, вдруг сказала:

— Give me a rose.[3]

Андреа обошел все вазы; собрал все розы, в один большой букет, который он с трудом удерживал в руках. Несколько роз упало, несколько рассыпалось.

— Они были для вас, все — сказал он, не взглянув на возлюбленную.

И Елена направилась к выходу, опустив голову, молча. Он следовал за нею.

Все время молча спустились по лестнице. Он видел ее затылок, такой свежий и нежный, где под узлом вуали маленькие черные локоны перемешивались с серым мехом воротника.

— Елена! — окликнул он ее тихим голосом, не в силах побороть горячую страсть, наполнившую его сердце.

Она обернулась страдальческим движением, приложив к устам указательный палец в знак молчания, тогда как глаза у нее сверкали. Ускорила шаг, села в карету и почувствовала тяжесть роз на своих коленях.

— Прощай! Прощай!

И, когда карета тронулась, подавленная, она откинулась глубоко назад, разражаясь ничем несдержанными слезами, разрывая розы бледными судорожными руками.

II

В сером потопе современной демократии, жалким образом поглотившем много прекрасных и редких вещей, мало-помалу исчезает и этот особенный класс родовитой итальянской знати, в чьей среде из поколения в поколение поддерживалась известная фамильная традиция изысканной культуры, изящества и искусства.

К этому классу, который я назвал бы аркадским, потому что он достиг своего высшего блеска в очаровательной жизни XVIII века, принадлежал и род Сперелли. Светскость, изящество речи, любовь ко всему утонченному, склонность к изучению необычных наук, редкий эстетический вкус, страсть к археологии, утонченная вежливость были наследственными чертами в роде Сперелли. Некий Алессандро Сперелли, в 1466 году, подносил Фридриху Арагонскому, сыну неаполитанского короля Фердинанда и брату калабрийского герцога Альфонса, объемистый сборник «менее грубых» стихотворений старинных тосканских писателей, который был обещан Лоренцо Медичи в Пизе, в 65 году; тот же Алессандро, вместе с современными ему учеными, написал грустную элегию на смерть божественной Симонетты, на латинском языке, подражая Тибуллу.

Другой Сперелли, Стефано, в том же столетии жил во Фландрии среди богатейшей роскоши, изящества и неслыханной пышности бургундской жизни; он там и остался, при дворе Карла Смелого, породнившись с каким-то фламандским родом. Один из его сыновей, Джусто, занимался живописью под руководством Иоганна Госсарта; и вместе с учителем явился в Италию в свите Филиппа Бургундского, посланника императора Максимилиана при папе Юлии II в 1508 году. Он поселился во Флоренции, где продолжала процветать главная ветвь его рода; вторым его учителем был Пьетро ди Козимо, жизнерадостный и нежный художник, могучий и вдохновенный колорист, своею кистью свободно воскрешавший языческие сказания. Этот Джусто был незаурядный художник; но истратил всю свою мощь в тщетных усилиях сочетать свое первоначальное готическое воспитание с новым духом Возрождения.

Около второй половины XVII века род Сперелли переселился в Неаполь. Здесь, некий Бартоломео Сперелли опубликовал в 1679 году астрологический трактат «О рождении»; а в 1720 году некий Джованни Сперелли поставил комическую оперу под названием «Фаустина», и позднее — лирическую трагедию «Прокнэ»; в 1756 году, некий Карло Сперелли издал книгу любовных стихотворений, где с модным в то время горациевым изяществом изображалась классическая распущенность. Лучшим поэтом и человеком изысканной светскости был Луиджи Сперелли, блиставший при дворе короля «бедняков» и королевы Каролины. Он сочинял свои очень звучные стихи с оттенком печального и благородного эпикурейства; он любил, как утонченный любовник, и пережил множество любовных историй, в том числе несколько знаменитых, как например с маркизой ди Буньяно, отравившейся из ревности, или с графиней Честерфилд, которая умерла от чахотки и которую он оплакивал в песнях, одах, сонетах и в нежнейших, хотя и напыщенных, элегиях.

Граф Андреа Сперелли-Фьески Д'Уджента, единственный отпрыск рода, продолжал фамильную традицию. Он поистине являл идеальный тип молодого итальянского аристократа XIX века, бесспорный образец рода аристократов и тонких художников, как последний побег интеллектуальной расы.

Он весь был, так сказать, насыщен искусством. Его юность, протекшая в разнообразных и глубоких научных занятиях, казалась изумительной. До двадцати лет усидчивое чтение книг чередовалось у него с далекими путешествиями в сопровождении отца, под руководством которого ему удалось завершить свое исключительное эстетическое образование, вне узости и ограничения педагогов. И именно у отца он перенял художественное чутье, страстный культ красоты, парадоксальное презрение к предрассудкам и ненасытность в наслаждениях.

Этот отец, выросший среди крайнего блеска Бурбонского двора, умел широко жить; обладал глубоким знанием чувственной жизни, и в то же время отличался своего рода байроновским тяготением к фантастическому романтизму. Сам его брак по бурной страсти был заключен почти при трагических обстоятельствах. Впоследствии же он на все лады нарушал и терзал супружеский мир. Наконец, развелся с женой и держал своего сына всегда при себе, путешествуя с ним по всей Европе.

Таким образом, Андреа получил, так сказать, живое воспитание, т. е. не столько по книгам, сколько на примерах человеческой действительности. И его дух был развращен не только высокою культурой, но и опытом; и любознательность в нем становилась тем острее, чем более расширялось знание. Он расточал себя с самого начала; потому что огромная сила чувствительности, которою он был одарен, не переставала снабжать его расточительность неисчерпаемыми средствами. Но рост этой его силы сопровождался разрушением в нем другой силы, силы нравственной, от подавления которой не удерживался сам отец. И он не замечал, что его жизнь была постепенной убылью его способностей, его надежд, его наслаждения, как бы постепенным самоотречением; и что неумолимо, хотя и медленно, его круг все более и более суживался.