Принял я внезапно изменившееся положение вещей с положенной апологету частной жизни стойкостью. Замкнулся в семье, внукам стал больше уделять внимания. Да и дети, внезапно нашедшие себя в новой России, не забывали родителя материальным участием.

Короче, в отличие от многих моих коллег, я не стал взбрыкивать — и ушел на творческий покой. Коллег, однако, понять можно было — не у каждого, как у меня, появилась возможность опереться на детей и не думать о хлебе насущном, особенно в 90-е годы. Они шустрили, обижались на тот самый социум, который быстренько скинул в канаву былых властителей дум и непререкаемых авторитетов. Но мне приработков особых не требовалось, жить было на что, а редких литзаказов и всяких рецензий вполне хватало на то, чтобы просто ощущать себя не вполне умершим.

Я поселился на даче в Вырице, в Питер наезжал редко, потом еще реже. А там и приглашений в жюри разных литературных премий не стало — забыли. «Зато какая у меня капуста!» — утешал я себя, обихаживая немалый — в двадцать соток — участок. Потом дети разъехались по заграницам, внуки тоже потянулись образовывать себя на английский манер. И остался я один, если не считать помощницы по хозяйству — вдовой дальней родственницы из провинции.

Приятельство с новыми соседями слегка встряхнуло меня, да и повод появился поразмышлять над тем, как влияют на частную жизнь человека внезапно приключившиеся внешние обстоятельства. Впервые меня всерьез заинтересовала тема взаимодействия, а точнее, конфликта между интересами личности и государства. Сказать по правде, ничего особо примечательного в судьбе моего дачного знакомца и не было. Программа «Максимум» и не такие повороты судьбы показывает. Но Прибалтика, известно, всегда привлекала слегка завистливое внимание русской интеллигенции. Я тоже не был исключением, и Дом творчества в Дубулты навещал не раз в былые, более хлебные годы. Иной взгляд на наши привычные и милые сердцу окраины империи — вот что удивило меня. Сама возможность иного взгляда — на Прибалтику, на Кавказ гостеприимный. Конечно, я так же, как и все, возмущался порою, сидя у телевизора, всякими неустройствами в Грузии или Эстонии. Но меж тем, в глубине души, мое отношение к прибалтам или кавказцам, коих немало было среди прошлых литературных коллег и приятелей, оставалось по-прежнему добрым. Не мог я поверить, что все то, что иногда с наигранной страстностью обличали телевизионные комментаторы, вспоминая по случаю о Риге или Тбилиси, — серьезно. Это меня не касалось. А вот старые воспоминания о «-Юрас перле» грели до сих пор.

Не то что ненавидеть — просто не любить их или относиться с недоверием к грузинам, латышам, эстонцам — образованному русскому человеку всерьез невозможно. И тут такой поворот — Иванов ведь мне не просто неприязнь свою к национальным республикам постсоветским выказывал. Он ведь стройную систему отношений выстраивал — систему, в которой были отнюдь не одни эмоции оскорбленного «предательством младших братьев» русского человека. Нет! В этой системе непривычного для меня мировоззрения главное место занимали Россия и русский народ, а вовсе не Латвия или там Украина. Весь окружающий Отечество наше мир служил Иванову лишь доказательством необходимости России и русским меняться! Меняться самим, а не пытаться изменить латышей или англичан и всяких прочих шведов! Валерий Алексеевич не латышей порицал за национализм или несправедливость к русским, вовсе нет! Он русских и себя самого порицал за неадекватность отношения к себе и к окружающему Россию миру! «Любовь нельзя купить! — восклицал сосед страстно. — Не купили ведь ни латышей, ни казахов, но теперь снова пытаются подкупить, только уже татар, ингушей да якутов. А любовь за деньги все равно не купишь!»

Это было немного непривычно. Это вызывало любопытство и желание разобраться во взглядах «марсианина», живущего в деревянной избушке по соседству. Тем более что сам-то Иванов в марсианах числил не себя с Катей, а скорее меня.

В тетрадке, забытой у меня соседом и так и не востребованной, вычитал этой ночью.

Откуда вот это в нем — такие сентиментальные стихи и такая политическая жестокость?

«Восстановим органы власти Латвийской Советской Социалистической Республики!» — под такой шапкой вышел очередной, майский номер «Единства». Там же, на первой полосе, фото с очередного многолюдного митинга — крупным планом плакат:

«Поддержим любого руководителя, который наведет порядок в стране и защитит идеалы социализма!»

— Вот так, значит, — хмыкнул Иванов. — Любого, значит…

«Эх, Володя, Володя. — помянул он про себя недобрым словом приятеля — редактора «Единства» Рощина. — Что ж ты идешь по самому легкому пути-то, а? «Любой» у нас уже есть — с отметиной на лысине. Тебе, Володя, мало?!»

Декларация о независимости Латвии, как и ожидалось, была принята на первом же заседании нового состава недавно избранного Верховного Совета республики. И хотя выборы прошли с грубейшими нарушениями, что не смог не признать даже Верховный Совет СССР, результаты выборов были оставлены без изменений. Так, наплевав на всяческое соблюдение Закона о выборах, строящий «правовое государство» НФЛ стал властью явочным порядком. С одобрения Москвы, конечно. С разрешения Москвы, если быть абсолютно точным в формулировках. И теперь в Латвии повторение Литвы в полном объеме и даже больше…

4 мая 1990 года, в день провозглашения Декларации о независимости, сразу после митинга, состоявшегося утром на Домской площади, колонна демонстрантов-интерфронтовцев попыталась пройти к расположенному неподалеку зданию парламента, чтобы вручить депутатам принятую участниками митинга резолюцию. Возле церкви Екаба дорогу колонне преградила милиция. Милицию можно было понять, она пыталась предупредить столкновение интерфронтовцев с боевиками НФЛ, сразу после выборов «застолбившими» пятачок у здания Верховного Совета и не подпускавшими туда пикетчиков ИФ и вообще никого, кто не симпатизировал бы новой, только что «избранной» власти. Русским теперь силой пытались воспретить появляться у здания Верховного Совета и высказывать свое мнение о происходящем в республике.

Милицейская цепь была смята (потом этот момент неоднократно показывали по Латвийскому телевидению), и интерфронтовцы быстро продвинулись к той площадке между собором Екаба и парламентом, где находится главный вход. Там русских снова встретила милиция. Две шеренги милиционеров тоненькой, изогнутой прокладкой колебались вместе с толпой, зажатые между боевиками НФЛ и интерфронтовцами.

Валерий Алексеевич вместе с корреспондентом «Единства» Островским оказались в одном из первых рядов. Плотно зажатые людьми, они пытались отыскать рядом хоть кого-нибудь еще из активистов Движения, но все, очевидно, оказались блокированы где-то посередине узкой улочки, ведущей от Домской площади к парламенту. Иванов остался без одной туфли, на задник которой наступил кто-то из шедших следом; потом был очередной рывок напирающих с площади демонстрантов, и тех, кто оказался в узком горлышке улицы, буквально стало выпирать на стены, на полкорпуса приподнимая над толпой, растирая о шершавые бока средневековых зданий. Туфля осталась где-то там, на булыжнике мостовой, а сам Валерий Алексеевич чудом прорвался вперед, чтобы хоть как-то попытаться управлять массой разъяренных давкой людей. Тут-то и прибило к нему Островского.