Такого позора даже я не мог себе представить. Сколько было вони, сколько гонору, сколько обещаний уничтожить русских оккупантов и колонизаторов… Вот вам, пожалуйста! Тот самый случай! Защищайте свою «революцию»! Боритесь всенародно за независимость! У вас есть оружие, у вас есть несгибаемый Народный фронт, у вас все административные и экономические ресурсы республики! Сопротивляйтесь! Воюйте! Стреляйте, режьте из-за угла, грызите зубами! Давайте же!!! Голые, мертвые, но свободные латыши, где же вы?! Ни одного выстрела. Ни одной попытки сопротивления.

Не было никакой революции в Латвии. Не было никаких народных защитников. Не было никакого желания бороться за свободу и независимость. Была халява, в очередной раз обломившаяся из Москвы в результате очередного московского переворота. И кончилась. И никто не пикнул.

А потом халяву снова вернули. И снова из Москвы. Государственность Латвии? Не смешите меня… Народ, на территории которого нет ни одного города, латышами основанного, не может стать нацией, не в силах самостоятельно основать государство, никогда не отстоит его в борьбе. И сейчас, когда я пишу эти строки — в начале 2008 года, я вижу, как снова рушится гнилой курятник, напыщенно названный потомками вечных лакеев — «Латвийская Республика». Рушится под собственной тяжестью, под тяжестью тупой, ублюдочной, жадной латышской пародии на власть и на собственную государственность.

А тогда… Тогда рушилась сверхдержава. Национальные статисты, на которых сегодня многие русские так удобно списывают крушение СССР, никогда не играли в этом значительную роль. Сами мы строили, сами разрушали. Теперь вот отстраиваем заново. Вот она — русская история. Новейшая — в том числе.

Трагедия русских Латвии, да и всех русских, брошенных в 91-м году на окраинах СССР, в том, что им воевать пришлось бы и порой приходилось — не с латышами и грузинами, туркменами и эстонцами. А друг с другом! Противником русских в союзных республиках стала Россия! И значит, воевать в августе 91-го, после невнятного «путча», русским в Латвии, например, пришлось бы с русской армией. С русской милицией. С русским спецназом. С русским народом. Брату — с братом. Братья ведь тоже бывают сволочами, порою большими даже, чем соседи. С этим нам и жить. Этого бы. нам. никогда не забыть!

К вечеру 21 августа, когда уже стало окончательно понятно, что к чему, я позвонил все же на базу, Толяну. Не мог не позвонить. Знал, что звонить нельзя. Знал, что у меня своя задача и свой путь. Что надо обернуться и вживаться. Все знал. Но еще я знал и то, что все равно меня продадут. Так же точно, как продали уже всех нас. И осталось у меня одно желание — справедливости. Порвать на куски, до кого дотянусь, и умереть со своими.

Этим жарким, безветренным, душным августовским вечером кончилась моя первая жизнь. А вторая еще не началась. Я повис в безвременье на тонкой паутинной ниточке. Но я был не один. Против меня была моя страна. Моя Родина. Моя столица — город-герой Москва. Моя армия, — я уже знал это — была теперь против меня. Мой народ, я понял это, был теперь против меня. Но я был не один.

Толян как будто в дежурке сидел, когда я позвонил в Вецмилгравис, — так быстро его позвали!

— Приезжай, Поручик, я знал, что ты позвонишь, помрем вместе! — весело сказал Мурашов. И с той самой минуты меня тоже долго не покидала веселая и злая уверенность, основанная на удивительном чувстве свободы, когда ты летишь в никуда. Когда нет у тебя больше ни Родины, ни службы, ни работы, ни дома, ни семьи, ни будущего. Когда ничего у тебя больше нет Для Родины ты — враг. Для семьи — обуза и опасность. Для себя… Себя уже нет Родится ли новый Иванов — если выживет — время покажет.

Я не спеша вернулся домой и стал собираться. Прибрал кое-какие документы, переоделся. Дождался Аллу, которая приехала вместе с дочкой с дачи. Поужинали мы в тишине. Поцеловались. Алла, как всегда, была сдержанно—спокойна и снова отказалась уехать хоть на время к теще: «А вдруг ты вернешься?» Велела Толику привет передавать. Ксению я еще за хвостики-бантики подергал — на счастье. Пистолет, снова полученный совсем недавно, разрядил, завернул отдельно две обоймы да пачку патронов и попросил жену отвезти отцу. Он поймет. Сунул в наплечную сумку остававшиеся две гранаты и ушел. В отряде я без оружия не останусь, а те, кто выдавал мне пистолет еще позавчера, никогда уже не спросят меня ни о чем и даже не узнают при встрече. А батя у меня боевой офицер, ему пригодится.

Как быстро, однако, меняются полосы на тельняшке. Каких-то три дня, а как будто со дна — вверх подбросило, воздуха глотнул, головой повертел ошарашенно, не веря, что выплыл, и тут снова вдруг за ноги потянули — и снова на самое дно.

В Риге трудно поймать частника — это не Питер. Здесь, кроме таксистов, никто почти никогда тебя не подвезет, даже за деньги. Но мне именно частник нужен был. Повезло. «Москвичок» затрюханный, мужик русский за рулем, к багажнику сверху удочки прикручены — то что надо! Уговорил. Высадил меня хмурый дядя на шоссе на Вецаки, едва развилку к базе проехали. И тут же газу дал, понял, куда я собрался.

На остановке 2-го автобуса, метрах в стах позади меня, торчала группа латышат, но мне уже было по фигу. Ребята на «Шифере» — пулеметчики на крыше котельной — уже приняли меня под свое сопровождение. И я спокойно пошел по щебенке к знакомому КПП, ощетинившемуся колючкой перед шлагбаумом, остро глянувшему стволами поста, справа от ворот, в амбразурах наскоро забетонированного недавно дота.

Мурашов с Джеффом, в камуфляже, обвешанные по-боевому железом, вышли мне навстречу, приветливо сделав ручкой. Джефф еще умудрился смешное «па» изобразить, показывая пантомимой, что клал он на все, когда такие гости. Толян деловито обнял меня, Игорь состроил рожу и хлопнул по плечу по-свойски, чего раньше себе не позволял.

— Добро пожаловать в Советский Союз! — хором сказали оба, переглянулись и довольно заржали.

— А вы тут что, пограничники, что ли?

— Ага! И пограничники, и колхозники, и даже Политбюро! Вся страна в одном флаконе — полтораста человек населения осталось на все про все.

— Так, значит, в связи с моим прибытием в Союзе демографический взрыв?

— Считай, что так! А если еще кого приведешь, так мы врага просто шапками закидаем, по причине своей многочисленности!

— Попробую. Да только август — не январь, мужики! Шутки кончились. Откуда ж шутников теперь набраться? Теперь ведь народу придется объяснять, что не с работы надо отпрашиваться, а идти с концами.

— Не с концами, а до конца!

Мы прошли гуськом через разрыв в заграждении, и я вступил на территорию базы, ставшей последней землей на свете, над которой развевался на мачте советский флаг, которую охраняли с оружием в руках последние солдаты империи, еще верные присяге уже погибшей стране.

Вот и наш барак. Тот самый 12-й кубрик. И койка свободная нашлась. Бубнов слетал к старшине, приволок мне новый камуфляж, пару тельников; берет мой давно меня здесь дожидался. Он сам сходил за оружием — АКМ, пистолет, магазины, обоймы. Патронов и гранат в самом кубрике хранилось немеряно. Бронежилеты, каски, цинки, ящики с гранатами и даже «Мухами». Флаг Латвийской ССР на стене. Все лишнее барахло тщательно убрано, чтобы не мешалось под ногами в случае чего. Чистота, порядок, собранность.

Я переоделся. Снарядил магазины патронами. Толян, ожидая, пока я соберусь, расслабленно прилег на свою койку, снял гитару с гвоздя и запел тихонько:

«Темная ночь, только пули свистят по степи»… примолк вдруг… и заиграл мою любимую: «Жил-был я — стоит ли об этом.» Длинные, сильные пальцы, способные проткнуть человека — я сам это видел однажды, нежно и точно, совсем не фальшивя, перебирали струны, заставляя звучать непростую мелодию. «…В порт плыл флот с выигрышным билетом…» Толян резко прижал струны ладонью, остановившись на полуслове, и повернулся ко мне, я уже прохаживался по кубрику, потягиваясь, привыкая заново к форме, проверяя — все ли подогнано, ловко ли сидит, на своих ли местах тяжелая сбруя?