— Ну, если только свои. Но в последний раз я это вижу в служебном помещении! — Тихий голос шефа внезапно приобрел стальной оттенок. Алексеев отвернулся и быстро стал спускаться по лестнице, раздраженно болтая портфелем с бумагами. А у Иванова, впервые после вечера 20-го, снова нестерпимо заныл зуб. Назавтра пришлось идти вырывать.

Но куда сильнее зубной боли ныло у Иванова сердце, едва только вспоминал он, то, о чем никто почти не знал, — о двадцати четырех часах, проведенных им на прошлой неделе вне базы ОМОНа.

— Татьяна Федоровна была женой моего близкого друга. Мы вместе служили на Кубе. Потом мой товарищ погиб при невыясненных обстоятельствах. Не суть важно, впрочем, про обстоятельства, но Таня долго не могла прийти в себя после смерти мужа. Это — важно. Мы не виделись с ней с того момента, как она улетела обратно в Союз. К счастью, ее легко уволили со службы, пошли навстречу в такой ситуации. Квартира у нее оставалась в Вильнюсе. Там и осела. Работала переводчицей, потом, когда началась перестройка, по просьбе старых знакомых стала помогать иногда интердвижению «Единство». Потом встретила случайно вас. Действительно случайно. Таня пожаловалась мне, что вы подозреваете ее в. некоей ангажированности по отношению к нашей службе. Зря. Она давно уже не в штате и если что и делает, то исключительно по собственной воле, просто как. как велит ей гражданский долг. Так же, как и вы, Валерий Алексеевич, не более и не менее того. Так что не выдумывайте себе нелепых подозрений.

Если когда и случится вам увидеть в Тане неординарные качества. аналитика, так скажем, так это просто отголоски старых профессиональных навыков. И все.

— Зачем вы мне это рассказываете, Александр Андреевич? Я — сам по себе, Татьяна Федоровна — сама по себе. Вы уж точно тут ни при чем. Непонятно совершенно, с какой стати Таня вообще сообщила вам о том, что мы встречаемся иногда. Сообщила ведь, правильно?

— Сообщила. Она долго не хотела меня видеть. Считала и, наверное, продолжает считать, что я косвенно виновен в гибели ее мужа. Не хотела принимать никакой помощи. Прошло четыре года с тех пор, как мы попрощались в аэропорту Варадеро. Теперь она нашла меня только из-за вас. Она решила почему-то, что вы непременно ввяжетесь в наши дела. Как я вижу, она была права. Все, о чем она меня просила, — попытаться уберечь теперь хотя бы вас.

— Я ни вас, ни Татьяну не просил о подобных услугах! Есть дело, и наши личные отношения никоим образом не могут влиять.

— Не могут. И, конечно, не будут. Потому я вам и рассказываю о том, о чем просила меня Татьяна.

— Вы что, хотите меня оскорбить?

— Наоборот. Я не могу не уважать человека, которого способна полюбить Татьяна Федоровна. Слишком хорошо я ее знаю для того, чтобы быть в состоянии оценить ее умение разбираться в людях. Просто, это упрощает наши с вами служебные взаимоотношения.

— А они существуют?

— Валерий Алексеевич. — Александр Андреевич!

— Послушайте, мы ведь не о том говорим.

— Не о том.

— Я не буду вас вербовать, в этом нет необходимости. Вы и так наш.

— А я не буду вас вербовать, вы все равно нам нужны в своем сегодняшнем качестве и все равно не откажете в любой помощи, если она будет нужна для дела.

— Да, не откажу.

— Где сейчас Татьяна Федоровна?

— Я вас провожу.

— Спасибо. Возьмите эту безделушку, я так понял, что это вы ее подарили Тане когда-то.

— Я никогда не забираю назад то, что подарил.

— Мне она тоже больше не нужна.

— Оставьте. Кто знает, когда и где нам придется передавать друг другу приветы? Может пригодиться. У меня есть второй, такой же точно. Видите? Может быть, когда-нибудь мне придется отослать его вам.

— Дешевый детектив.

— А вы думаете, дорогой детектив чем-то отличается от дешевого?

— Уже нет

Вот и замечательно. Пойдемте, она с утра ждет вас.

Таня дочитала стихотворение, набросанное Ивановым корявым почерком на бумажной салфетке. В пять минут и одну сигарету уложился Иванов, как на спор. Из динамиков, висящих в разных углах обшитого вагонкой подвала, уже который раз подряд пронзительно кричала солистка модной группы «Мираж»: «Музыка н-а-ас связала, тайною на-а-а-шей стала, всем уговорам твержу я в ответ, нас не разлучат — нет!» Таня зажала уши и попыталась сосредоточиться на тексте, поймать хотя бы размер, понять хотя бы, что он хотел ей сказать?

Валерий Алексеевич в одной простыне, как римский патриций в тоге, полулежал на деревянной скамье, свесив одну голую ногу в банном шлепанце на пол, согнув в колене другую; согнутая спина — на свернутом в подушку пальто, голова со встрепанными мокрыми волосами неудобно уперлась в стену. Он крепко спал.

Таня скинула с себя влажную простыню, обошла огромный деревянный стол, вместе со скамьями занимавший почти все небольшое помещение.

Налила себе коньяку в широкий стеклянный фужер до половины, отщипнула веточку винограда от огромной грозди, положила на тарелку, передвинула на другой конец стола. Потянулась к сумочке, висящей на вешалке в углу, мельком увидев себя — голую — в большом зеркале — зеркала тут были почти на каждой стене. Нашла с трудом новую пачку сигарет, распечатала, долго искала — куда бы выкинуть целлофан от пачки, не нашла, смяла в одной руке, другой прикурила сигарету. Снова обошла по кругу стол, села в ногах у Валерия Алексеевича, вспомнила наконец, где тут мусорник, — щелчком отправила туда скрученные в шарик целлофан с серебряной бумажкой, оставшиеся от открытой пачки. Терпеть не могла, когда эти шарики бросают в пепельницу, а там они раскручиваются, начинают прилипать к огоньку сигареты.

Курила, отпивала глоточек из фужера и снова курила, не отрывая глаз от зеркала напротив, отражавшего пусть и утомленную бурной ночью, но все еще красивую, бесстыдно доступную в упругой, чуть возбужденной наготе — вполне еще молодую женщину.

Время как будто засбоило, перестало нестись вперед, перескакивало себе туда-обратно, как заевшая грампластинка. Да и кассета «Миража», которую гонял по кругу банщик, сидящий где-то в своей конурке, только усиливала это ощущение застывающего столетиями янтаря, в который попались неожиданно Таня с Ивановым и все никак не могли вырваться — голые, беззащитные, отделенные от толпы на улице лишь стенами подвала бани на улице Таллинас.

Здесь, в подвале, в отличие от верхних этажей находились шесть отдельных номеров с финскими банями. Все автономные — в каждом номере своя парилка, свой небольшой бассейн, душ, туалет и гостиная. Хозяин всего этого мимолетного рая — влюбленный в свой торс культурист, банщик Гена — был в дружбе с омоновцами. И потому самый большой и отдаленный — шестой — номер всегда оставлял для них, если вдруг позвонят, предупредят, что хотят погреть натруженные в борьбе с криминалом косточки. Так повелось давно, сейчас обстановка в городе изменилась кардинально, но Гена добро помнил и никогда еще омоновцам не отказывал.