С момента нашего старта у дюны прошло тридцать бесконечных минут. Останавливаться нельзя, ибо тогда мы не сумеем ни тронуться с места, ни выбраться из песка. На пляж и на неистовствующее море опустились сумерки. Сгущавшуюся темноту прошили сзади лучи фар автобуса Сантуса.

Пробился! Вот он приближается, обгоняет «татру», на минуту оглядывается на нас, и в свете наших фар видно, что он бодро улыбается. Молодец Сантус!..

— Сколько там на спидометре?

— Двести один. Еще десять километров.

Никогда километры не были такими долгими, как на этот раз. Волны одна за другой бьются о машину. Внутри нее полно воды. Вместе с песком она проникает и во втулки, и между листами рессор, и в тормозные барабаны, а возможно, и под капот, к двигателю. Не хочется даже думать об этом.

— Наклонись скорей! Освободи акселератор! Быстрее!

Мокрый песок через низ машины проник к рычагу акселератора, и его заело. Педаль подачи газа словно прилипла к полу: каждый раз при выжатом сцеплении мотор ревет на бешеных оборотах. Один из нас быстро нагибается и достает из-под педали полную горсть мокрого песка.

С каждой минутой море, поднимаясь, заливает все новые и новые дециметры пляжа. Мы уже потеряли представление о времени. Следим только за волнами и песком, срастаягь с механизмом борющейся машины.

— Свет! Впереди свет!..

— Маяк!

Конус света прорезал вдали темноту и пропал. Вот опять в ночной тьме вспыхнул спасительный луч. Волны бьются о низ машины, каждый натиск воды задерживает наше продвижение; становится страшно при мысли, что можно застрять почти у цели и в самый последний момент бросить «татру» на съедение морю, которое продолжает подниматься, поглощая новые метры пляжа и сжимая его до узкой полоски, заливаемой растущими волнами. Языки прибоя проскакивают уже за дюны. Приходится пробиваться по все более глубокой воде.

Напряжение доходит до предела.

Огненные бичи маяка полосуют ночь, до него почти рукой подать. Вдруг Сантус резко сворачивает с прямой дороги и направляет свою машину направо, в ту сторону, где он бы еще секунду назад безнадежно завяз и остался на месте, ожидая медленной гибели. Это небольшая каменистая площадка под маяком Албардан, недоступная морю. Спасительный оазис в пустыне, полной ловушек, неистовства стихий и безнадежного мрака ночи…

Две машины стоят перед деревянным домиком смотрителя маяка. Трое рабочих, монтирующие здесь новый маяк, бурно приветствуют молодого Сантуса и с удивлением разглядывают нашу «татру». Сантус, как и мы, измученный этой драматической поездкой, медленно закуривает сигарету и выходит из своего автобуса.

— Я не верил, что вы доедете. Такого я еще не видывал, а я с детства езжу с отцом в Уругвай по пляжу. Удивительная машина! Хорошую школу прошли вы в Африке…

Выключив мотор, мы некоторое время продолжали сидеть, чтобы не выдать, как у нас дрожат колени. Точно такая же реакция, что и тогда, в Аргентине, в болотах около Мачагая; только в тот раз можно было переждать два дня или неделю, пока не подсохнет дорога. А сегодня на карту была поставлена наша машина…

Фароль Албардан — одинокий маяк среди пустынных отмелей на берегу Атлантического океана.

Каждый вечер зажигаются и горят до рассвета нового дня его огни, оберегая жизни тех, кто в море. Каждый вечер на вершину тридцативосьмиметровой башни поднимается по темной винтовой лестнице его старый смотритель с мигающей керосиновой лампой. Он стирает пыль с громадных зеркальных отражателей, осматривает механизм старого, бережно сохраняемого аппарата, доливает керосин и зажигает спирт в горелке фонаря.

А потом во мраке над Атлантическим океаном вспыхивает луч света. Лишь на мгновение задерживается он в клочьях тумана над побережьем, медленно прощупывает низкие тучи и начинает свой ночной путь по горизонту. Круг за кругом, с неизменной скоростью своего часового механизма, с интервалами, которые отмечены на всех морских картах и в таблицах лоцманов всего мира.

— Нынче уж море вряд ли успокоится, — озабоченно заметил смотритель, привычным движением заводя часовой механизм.

Сильный ветер яростно налетал на ветхую башню, которая наперекор ему стояла почти сорок лет. Ее железные балки, разъеденные солью и влагой, стонали при каждом порыве бури.

Маяк Албардан вел свой последний славный бой, сопротивляясь из последних сил. Многие его перекрытия, некогда толщиною в дециметр, уже давно рухнули. К небу поднимаются лишь остатки свода. Неподалеку отсюда белеют в темноте очертания новой железобетонной башни, на 7 метров выше. Через несколько дней она примет факел, который в течение почти четырех десятилетий крепко сжимал в своей стальной руке старый маяк. Через несколько дней, в тот момент, когда ослепнут зеркала старого ветерана, на новом маяке Албардан вспыхнет другой, более яркий свет.

— Как далеко виден свет маяка?

— В темные ночи, когда на небе нет туч, километров насорок пять. В лунные ночи едва на тридцать.

В памяти у нас промелькнули недавние часы труднейшего пути и то мгновение, когда безнадежную тьму ночи полоснул спасительный свет маяка. Свет, пришедший к нам словно из другого мира. Свет, оставшийся величественным даже и тогда, когда он распался на ряд прозаических предметов. Полукруги стеклянных призм, часовой механизм, старая керосиновая лампа, светильник с колпачком, баллон со сжатым воздухом — и одинокий человек.

Человек, который всю свою жизнь провел на вахте над океаном ради безопасности странников моря.

В крохотной каморке под прожекторной будкой лежит на столе запыленная, забытая книга. Памятная книга маяка Албардан, безмолвный свидетель жизни одинокого островка, затерянного между морем, небом и землей. Первая пожелтевшая запись хранит дату 10 декабря 1911 года. С тех пор в книге заполнилось всего семь страниц, с которых веет воспоминаниями о тех, кто, заблудившись, попал в этот оазис покоя и верности ответственному делу.

За окнами башни бушует море, и в ржавой паутине балок и перекрытий воет ветер. Вспышки света над нами отсчитывают секунды вечности. Старый смотритель задумчиво глядит перед собою. «На память о штормовой ночи на Прайа-Гранди по пути из Рио-де-Жанейро в Буэнос-Айрес».

Число, две подписи.

Первые чешские слова на пожелтевших страницах памятной книги за четыре десятилетия жизни умирающего маяка Албардан. Первые и последние…

Четыре часа утра.

Подъем, глоток горячего кофе при свете керосиновой лампы в бревенчатом домике, ободряющие слова старого смотрителя маяка.

— Море успокоилось. Дорога будет хорошая. Через час кончится отлив.

Спустя некоторое время в свете фар заиграли белые гребни волн. Ночь была холодная. Пляж, как гладкая лента шоссе, уходил в бесконечную даль. Однообразный гул двух моторов сливался со спокойным шумом волн. А высоко в небе мерцали искрящиеся алмазы звезд как символ смирения после вчерашней схватки.

В этой двухчасовой ночной езде по пустынному побережью было что-то таинственное, неимоверно романтическое. Это были минуты не высказанных вслух раздумий, молчания и воспоминаний.

Вскоре горизонт на востоке посветлел, неоглядный простор океана впитал в себя последние капли ночи и по песку пляжа разлился золотистый свет нарождающегося дня. Из глубины Атлантики выплыл багряный диск солнца и залил своим кармином гладь океана.

Девяносто километров романтического пути к границам еще одной страны — Уругвая. Беззвучный, как в стратосфере, полет по песчаной желтизне, кружева волн и сверкающего солнца, при виде которого страшные часы вечерней борьбы казались невероятно далекими. Они будто растворились в царстве грез, в новых впечатлениях, так же как и предрассветная романтика в конце нашего пути к южной границе Бразилии.

Вдали, на горизонте, показалась стройная игла, которая через полчаса превратилась в башню пограничного маяка.