— Куда! Ду-ура! Сейчас рванет, — заверещал бульдозерист, — по чертежам не соберут!

Меня этот крик словно подтолкнул, выведя из секундного транса. Я тоже сбросил штормовку и подбежал к машине, мигом запрыгнул на блестящую, отшлифованную землей ребристую гусеницу и принялся вместе с Липским сбивать пламя. «Лишь бы огонь не добрался до топливного бака, — думал я, — а если мы с Митькой не потушим двигатель, будут дела — пожар тогда пойдет хлестать до Малой Слободы, черта лысого его остановишь».

Огонь никак не хотел отступать.

Мой взгляд упал на конический корпус топливного фильтра. Из его плохо затянутого штуцера сочилось горючее, это, по-видимому, и послужило первопричиной того, что дизель вспыхнул как свеча. «Надо как можно быстрее перекрыть краник», — озарила меня догадка.

Пламя обжигало лицо, руки. Изловчившись, я в два приема все-таки повернул треклятую рукоятку.

— А ну! Посторонись! Прими в сторону! — раздались голоса сзади нас.

Это подоспели другие ребята и вездесущий Иванов. На двигатель полетели лопаты песку, заработали автомобильные огнетушители. Через минуту-другую все было кончено: машину мы отстояли. Подкоптились мы с Митяем, правда, изрядно. Я, например, чувствовал себя, как паленый кабан: обгорели волосы на лбу, брови, ресницы, рукава рубахи. Пострадали и наши штормовки.

Иванов, отбросив опустошенный баллон огнетушителя, подошел к нам, положил маленькие цепкие руки на плечи мне и Мите, слегка потряс.

— Эх, ребята… — только и выговорил он, а глаза его то ли от дыма, то ли еще от чего влажно блеснули. А по мне словно ток электрический прошел.

— Молодцы, спасли машину, а то и так времени в обрез на защитную полосу, — похвалил нас директор леспромхоза.

— А ты что же, — рявкнул он на топтавшегося здесь же бульдозериста, — кишка тонковата, а? На поверку-то, а?

— Что я, больной, что ли, из-за железяки головой в петлю лезть, — ощерился бульдозерист, — да пропади она пропадом! Голова у меня одна, а этого добра еще мильен штук наклепают.

— А люди? А лес? — яростно тряс кулаками Иванов. — Да я б тебя, стервеца, в три шеи выгнал! А было б на фронте…

Бульдозерист почему-то начал чистить рукав комбинезона.

— Да ладно, гнать… Нечего кулаками-то махать. Подумаешь, я и сам могу уйти. Что я, себе получше места не найду? Горбатишься у вас неизвестно за что.

— Погоди, погоди, — вмешался директор леспромхоза, — выходит, ты так рассуждаешь: я, мол, не герой, с меня и взятки гладки. Трусости стыдиться надо, а ты ее напоказ выставляешь, будто медаль. «Из-за железяки» — разве можно так говорить! Тебе доверили сложную, сильную машину, она, знаешь, в какую копеечку влетела государству? В нее труд тысяч людей вложен!

Меня тронул за локоть Пашка.

— Пойдем. Чего на него глазеть? За длинным рублем на Север подался. Такому копейку посули — за зайцем погонится. Ничего, сейчас с него начальники стружечку-то лишнюю снимут!

Уже уходя, я услышал:

— А посмотри, до чего же ты бульдозер довел? Кругом и масло, и топливо подтекают! Немудрено, что как факел дизель вспыхнул. А где боковина капота? Из-за твоей халатности хорошие парни головами рисковали!

Это про нас, про Митьку и про меня. Не могу утаить — слышать это было очень и очень приятно.

Знала бы мама, чем придется здесь заниматься, какие изгибы лежат на пути к золотому идолу! В общем, пожар дальше защитной полосы не пошел. Встречный пал, минерализованная полоса и все другие наши усилия не пропали даром: Слобода и огромный массив примыкающего к ней «делового» леса были спасены от прожорливого огня. Уже поздним вечером все участники баталии, кроме оставленных на всякий случай постовых, собрались домой. В кузов грузовика набилось порядочно народу.

Все были изрядно закопчены; не знаю, как кто, а я еле на ногах держался. Но ехали весело, с шутками. Песни пели. Старые песни. Почему только старые песни? Я подумал об этом и понял: новые песни, которые молодежь, то есть мы, уважает и чтит, — они, может быть, тоньше, интимнее, они обращены к сложным оттенкам чувств. Хорошо спеть песню Таривердиева или Тухманова в тесном кругу в городской квартире или, в лучшем случае, у костра под гитару. «Мне кажется, что вы больны не мной» спеть в громыхающем, подпрыгивающем на поперечных бревнах таежной лежневки КрАЗе нельзя, да она и не нужна там.

Зато с каким наслаждением мы пели «Катюшу»! И еще старинную солдатскую «Взвейтесь, соколы, орлами, полно горе горевать». Вот это да! Это музыка!

У конторы стояла Инга в платочке, завязанном, как у всех деревенских. Увидев нас, она, попытавшись оттянуть в сторону туго натянутую на бедрах ткань брюк, сделала книксен.

— Привет героям-ударникам! Ваша милость, говорят, изволили отличиться?

Деревня есть деревня! Не знаю, как и откуда, но здесь уже все знали. Как можно небрежнее я ответил:

— Приветик!

А сам сделал шаг в сторону и широким жестом показал на Липского — так в цирке делают артисты, если им охотно и долго аплодируют.

— Вот он, главный герой дня! Я только ассистировал. Ну, а как там, на ферме, освоила трудовой процесс?

— Жуть! Но зверушки очень милые. Ой! Я сначала хотела было приголубить одного, ути, говорю, мой серебряный, руку протягиваю, а он зубы оскалил и зашипел. Злюка!

— А ты думала, что и на диких зверей твои чары действуют? — засмеялся Дмитрий.

— Ничего, я их приручу! По струнке будут ходить!

— А что, и приручит! — восторгался Павел.

Тем временем небо совсем потемнело, послышался легкий шорох. Я повернул руку ладонью кверху, и на нее звонко шлепнулась тяжелая капля. Внезапно налетевшая с запада туча словно распорола свое брюхо об острые пики елей и теперь щедро расставалась со своим грузом; кто-то крикнул:

— Разбегайтесь, зальет!

Так закончился наш первый трудовой день. За ним последовали другие. Изменение капризной, как малое дитя, северной погоды стало сводить на нет пожарную опасность, и на первый план выплыли другие задачи, другие заботы. Каждый день мы работали в лесу под руководством Павла или дяди Сергеева, а то и все вместе, гужом. Хлопот было много. Чинили, готовили к осенне-зимней охоте разбросанные по лесам лабазы, делали кормушки, таскали в тайгу и раскладывали для зверья глыбы соли-лизунца, устраивали засидки, помосты.

Несколько раз случайно сталкивался на улице с Аленкой, толковали о том о сем. Мне даже показалось, что девушка как-то умеет оказываться в нужном месте и в нужный момент. То есть самому-то, может, эта мысль в голову и не пришла, если бы президент фирмы не спросил, когда мы были с ним наедине:

— Так все же, товарищ донжуан, просвети руководство фирмы относительно проблемы — Инга или Алена?

И подмигнул самым бессовестным образом, увидев, что я заливаюсь краской до самых пят. Ну не мог же я отрицать, что мне и впрямь приятны эти встречи и разговоры с Аленкой! Так и не дождавшись ответа, Андрей притворно вздохнул:

— Эх, юность! Все-то кажется голубым и розовым, и каждый попавший в поле, так сказать, жизненного зрения объект противоположного полу неизменно вызывает пылкие чувства. И вот уже в груди пожар, власы подъяты в беспорядке… Хорошо! Прекрасно даже!

— А кто-то ведь доказывал, — осторожно сказал я, — что юность — всего лишь прихожая в настоящий мир, мир взрослых, своего рода предбанник, а? И что топтаться в прихожей глупо. В поезде еще, по-моему, это многим запомнилось.

— Зависть, Вася! Хорошая зависть к тому, что для себя самого уже невозможно. Ты говоришь, доказывал. Ну и что? Любовь, женщины, возраст. Это же извечные, огромнейшие, мировые, непреходящие проблемы. Неужели ты думаешь, что мы, пятеро молодых людей, проведя несколько дискуссий в дороге и у костра, смогли найти рецепт, панацею, ключи к решению этих сложнейших проблем? Ну, высказались с разных позиций; я свою точку зрения, сложившуюся на тот момент, развил, и только.

Он положил мне руку на плечо, слегка сжал, стал серьезным.