— Вы вовлекли и меня в это… — я не находил нужного слова.

— Иного выхода не было. Это так же верно, как и то, что теперь у вас, док, нет пути назад. Мы все связаны одной веревочкой.

Новые, неизведанные дотоле чувства просыпались во мне. И все же любопытство, желание понять, до конца постигнуть абсурдное было сильнее всего…

— Объясните.

— Уже объяснял. Месть за пожар в джунглях. Карательная акция с дальним прицелом. Око за око, мистер Святоша. Разве не так предписывает Библия?

— Значит, теперь очередь мстить — за вашими конкурентами. А затем — снова вы. И так без конца?

— Пока кто-то не победит. Окончательно.

— Окончательно — это когда не останется нефти? Или тех, кто ее добывает?

Он пожал плечами:

— Странный вы человек, док. Но, во всяком случае, мы благодарны вам. Получите свою долю сполна.

Где же вы, Михаил Дмитриевич, учитель? Почему ничего не рассказывали о таких людях? Правда, вы говорили, что мне придется встречаться с разными людьми — хорошими и плохими. Но я не мог представить, что встречу настолько плохих, абсурдно плохих. Или же ненависть всегда абсурдна? Почему вы ничего не отвечаете мне, учитель? Не знаете ответа? Или я должен пройти через это сам? Сам найти иллюстрации к вашим «Урокам политики»? Да, сознаюсь, тогда я напрасно отмахивался от них. Все люди казались мне похожими на вас, как щенку, который вырос у ласкового хозяина и которого никогда не обижали. Поэтому вы и швырнули меня в гущу? Чтобы я, получив свою долю пинков, наконец-то чему-то научился? Разве ничего другого не оставалось? Ведь я никогда — намеренно употребляю нелюбимое вами слово — не смогу забыть капитана супертанкера, которого обещал вылечить. И никогда, слышите, никогда не осознаю, как может проявлять такую абсурдную жестокость вот этот его брат по несчастью, которого, кстати, тоже называют капитаном. Что же мне делать, учитель, и почему вы молчите? Разве уже и по этому поводу «все давно сказали» и мне надо теперь самому «испробовать и посчитать варианты»?..

Я бы ушел из отряда Кэпа тотчас, если бы уже мог вычислять их действия. Но мне не хватало главного элемента в этой серии уравнений. Не мог же я оставить незаполненным такой пробел.

— Что вы намерены делать дальше?

— Восстановим буровую. Вот только…

Он раздумчиво смотрел на меня, сведя брови. Я ждал.

— Вот только придется привлечь ваших подопечных… У нас не хватит людей для такого объема работ…

— Они не сумеют обращаться с оборудованием.

— Научим. Для их же блага. Неплохо заработают, приобщатся к цивилизации. — Он говорил о том, что намеревался совершить, как о чем-то сбывшемся. — Дикари обучаются быстро, ведь память их чиста, впитывает все, что в нее бросают. Вот так, между делом, проведем психологический эксперимент.

Он взглянул на меня поверх очков, и мне показалось, будто в переносицу ткнули чем-то острым и холодным…

8

…Обратный путь в джунгли был долгим. Мы петляли по горным тропинкам, кружили вокруг озера, сквозь прозрачную воду которого отчетливо просматривалось каменистое дно. Кэп высылал дозорных, пытался установить, нет ли погони, не следят ли за нами.

Коротышка, утверждавший, что джунгли для него — родной дом, делился со мной своими знаниями.

— Видите, док, большой белый цветок? Это, черт его побери, ядовитый лакс. Неосторожная букашка сядет на него — уже не взлетит. Верно говорю. Цветок вытянет из нее все соки, переварит полностью, разрази меня бог! Даже шелухи не останется. А ведь какие красивые лепестки, черт побери. Если человек до них дотронется — на коже вспухают волдыри. Придумана же такая западня! Патер говорил — специально для грешников. Красивая оболочка — ядовитая начинка. И так все на этом свете, разрази меня бог! Я вот думаю: и для чего столько погибели на нашу голову понадобилось создавать всемогущему?

— Думаешь, лакс создан специально, чтоб тебя караулить? — вмешался в разговор Ник и угрюмо покачал головой.

— А для чего же, черт побери, такая пакость существует? — запальчиво спросил Коротышка.

— Ты, сам по себе, тоже бываешь опасен — и не только для лакса. Ты — сам по себе, и он — сам по себе. А когда столкнетесь, тогда и начинаете выяснять отношения. Оно, конечно, приятно думать: вот я, цаца великая, пуп на ровном месте. Да ведь это только кажется, что мир придуман богом специально для тебя. Как бы не так!

Я с интересом приглядывался к Нику, к его вдавленному лицу с нечистой пористой кожей, к толстым губам, между которыми то и дело блестят желтые, вкривь и вкось насаженные зубы. Оказывается, этот угрюмый человек, эта машина разрушения умеет иногда и размышлять. Пожалуй, я недооценивал его.

— А мне наплевать, что там задумал бог. Я смотрю со своей точки, черт побери!

— Со своей кочки, — небрежно поправил его Ник. — Все мы смотрим со своих кочек и поэтому не видим дальше собственного носа.

— Разрази меня бог, но если этот цветок создан и не на погибель нам, то, во всяком случае, он для нас бесполезен.

— Это другое дело, — согласился Ник, и тогда у меня вырвалось:

— Он не может быть бесполезным.

Три лица повернулись ко мне, три лица — три выражения.

— Полагаете, что его яд можно использовать для лекарства? — еще раз удивил меня Ник.

Я улыбнулся:

— Вы сами только что напоминали, что мир не создан специально для человека.

— И что же вытекает из этого? — поинтересовался Кэп.

— Красота уже сама по себе не бывает бесполезной. Она свидетельствует о гармонии частей, а значит, о совершенстве конструкции, о чистоте идеи. Если же говорить о красоте природы применительно к человеку, то уже само созерцание ее лечит…

— Благотворно влияет на души? — В спокойном голосе Кэпа пробивалась ирония.

— Я сказал достаточно, чтобы вы меня поняли. А соглашаться или не соглашаться со мной — это ваше дело.

Прошло всего восемь дней, а новая буровая уже готова. Неподалеку строится вторая. На первую буровую временно назначили мастером Овсяную Кашу. Под его началом находился десяток человек из племени импунов, вторую буровую ставили импуны под руководством Ника. Коротышку Кэп назначил начальником охраны, состоящей из двадцати воинов. В заместители себе Коротышка взял — не без моего совета — Касита, сына вождя. Ведь он был довольно смышленым малым. К тому же мне казалось, что тот, кто испытывал несправедливость и преследование, будет больше сочувствовать другим. Я не мог тогда знать, как глубоко ошибаюсь…

С удивлением наблюдал я, как быстро менялись импуны. Они начали напяливать на себя разноцветное тряпье, которое выпрашивали, выменивали и просто воровали у белых. Один щеголял в армейских брюках, другой — в шортах. Третьему не удалось пока достать брюк, и он обходился набедренной повязкой, но зато на шее у-него болтался шарф, а на руке — ремешок от часов.

Навыки работы прививались медленно, трудно. Зато быстро и легко импуны усвоили некоторые жесты и повадки, даже походку белых. Они научились небрежно сплевывать в сторону, как Овсяная Каша, ходить вразвалочку, как Ник, употреблять «черт побери» и «разрази меня бог».

По мере того, как я размышлял над этим «приобщением» к цивилизации, мне становилось все грустней и беспокойней. Почему люди так быстро усваивают худшее, почему так карикатурно начинается для них цивилизация? Я составлял формулы и уравнения, выводил зависимости, сравнивал с тем, что читал в книгах, и делал свои выводы.

Больше всего меня занимал вопрос: что теряют импуны в этом процессе? Как быстро? Каков баланс между потерями и приобретениями?

Я понимал, конечно, что видимое, пестрое, яркое усваивается быстрей, что импуны вначале не могут разобраться в различной ценности и значимости вещей, явлений. Импун видит, что пришельцы сильны, могущественны, и тоже хочет стать таким. А определить, в чем стоит и в чем не стоит им подражать, он еще не может…

Сегодня я долго шел за одним импуном. Его фигура и походка казались знакомыми. Но на нем были ярко-зеленые шорты, короткая малиновая безрукавка оставляла открытой поясницу. Он был обут в сандалеты и красные носки. Непривычная обувь терла ноги, он слегка прихрамывал. Вместо пояса он повязал разноцветную тесемку. На тонкой разлохмаченной веревке болталась потрепанная сумка.