10

— Здравствуйте, Таня.

— О, профессор! Спасибо, что не забыли меня.

— Между прочим, у меня есть имя и отчество.

— Да, да, Иван Степанович, извините. Как хорошо, что вы пришли.

— Врач обязан не забывать пациентов. Как себя чувствуете?

— Отлично. Благодаря вам я могу двигаться, как все.

— Не стоит благодарности. Вы хорошо сказали — «как все». Быть как все — должно стать неотъемлемым правом каждого. Ради этого стоит потрудиться. Не так ли?

— Так, Иван Степанович, остается только преклоняться перед вашей скромностью.

— Оставим комплименты. Правая нога болит?

— Чуть-чуть…

— В последние дни боль усиливалась?

— Пожалуй, но совсем ненадолго. Зато потом почти совсем переставала болеть.

— …И как бы немела?

— Но не так, как раньше…

— Давайте проверим. Здесь болит?

— Нет.

— А здесь?

— Немного.

— А так?

— О-о, не надо!

— Лежите спокойно. Включаю аппарат…

— Профессор, простите, Иван Степанович, вы знаете, что случилось с моим братом?

— Знаю, Таня. Не говорю ничего в утешение. Если брат решил после этого оставить цирк — это его воля…

— Меня вызывали к следователю.

— Вот как, даже следствие ведется…

— Он спрашивал о вас.

— Ну, если уж ведется расследование, то интересуются всеми родственниками и знакомыми, и даже знакомыми знакомых. Такова их задача.

— Но он спрашивал о вас не просто как о знакомом…

— А для вас, Таня, я просто знакомый?

— Что вы, Иван Степанович, вы для меня ближе, чем родной человек, вы — спаситель. Если бы не вы… Если бы вы только могли знать, как я благодарна вам.

— Спасибо, Таня, и вы для меня стали не просто пациенткой, а близким человеком. Мы должны серьезно поговорить о многом…

— Да, да, но не сейчас.

— Понимаю, Таня.

— А вы не забудьте о следователе, Иван Степанович. Очень он интересовался вашим аппаратом. Мне показалось… Мне показалось, будто он считает, что ваше обследование могло повредить Виктору…

— Глупости.

— Я сказала следователю то же самое. Но он остался при своем мнении. Упорно расспрашивал о вас. Я уверена, что он будет вас разыскивать.

— Да я сам явлюсь к нему.

— Правильно! А то думает невесть что.

— Лежите спокойно, Таня.

— Извините, Иван Степанович, вы полностью уверены, что обследование ничем не повредило Вите? У вас нет и капли сомнения?

Он пожал плечами, недоуменно посмотрел на нее; его глаза были пусты, как окна в доме, предназначенном на снос и покинутым жильцами.

11

«…Что случилось с моими глазами? Краски то расплываются и блекнут, то слепят яркостью. Я не улавливаю оттенков и, когда смешиваю краски, получается вовсе не задуманный цвет, а какая-то мешанина. Врач-окулист не нашел никаких отклонений, сказал, что зрение в норме. И это называется норма? Да, я вижу дом и дерево напротив моего окна, кисть на столе. Но дом — это просто дом, торжество кубической пустоты, дерево — просто дерево: клен, в точности похожий на своих братьев и сестер. Он почти не имеет собственных отличий, индивидуальности. А ведь раньше тот же клен в зависимости от освещения становился подобен то грозовому облаку, то паруснику с салатово-серебристыми парусами, из-за грозди парусов выглядывало чье-то остроносое длиннобородое лицо. Ствол дерева и ветки имели тоже множество индивидуальных различий — и я мог рассматривать их, изучать, сравнивать, узнавать, воссоздавать на полотне.

А теперь за что ни возьмусь — ничего не выходит: в лучшем случае предметы предстают на полотне будто сфотографированные, — просто предметы, безликие объекты.

Допустим, что врачи ошиблись и я все же заболел. Но почему не почувствовал никаких признаков болезни? Меня не мутит, как бывало перед припадками. Наоборот — дышится легко и свободно, могу пробежать трусцой километров пять и не почувствовать усталости.

Как мне нужен, как необходим сейчас добрый волшебник Иван Степанович! Почему же он не проведает пациента, как обещал? Я уже справлялся о нем в различных клиниках, но разыскать не смог. Жаль, что не записал его адрес, номер телефона. Даже фамилии не знаю. Он не называл ее, а спросить я постеснялся.

Иван Степанович обещал тогда, что видения исчезнут, что припадки не повторятся — он оказался прав. Он не сказал только, что вместе с цветными кошмарами исчезнет и МОЕ, особое, присущее только мне видение мира. Мир станет для меня таким же, как для многих других, — с резкими переходами красок, с обрывками и незавершенностью линий. Но таким он мне чужд. Если бы я не знал его другим, мог бы привыкнуть, примириться. Но как быть сейчас?

Пробовал писать снова и снова. Может быть, в процессе работы что-то восстановится само по себе? Иногда мне казалось, что я снова начал видеть в каждом предмете необычное, оригинальное — одну из его скрытых сущностей, проявленных моим воображением. Я спешил перенести увиденное на полотно. Но, готовясь к выставке, ловил удивленные и жалостливые взгляды моих коллег, членов отборочных и закупочных комиссий. Они как будто спрашивали: ты ли это? Что за бездарная мазня? Куда исчез талант? Я пытался уговаривать себя, что это мне только кажется, что я неправильно истолковываю отношение ко мне других людей, — просто нервы не в порядке.

Наконец два моих небольших полотна все-таки попали на выставку. И случайно я подслушал разговор посетителей: «Неужели это автор «Каскадеров»? Что с ним стало?» — «Бывает. У многих оригинальности хватает лишь на одну-две картины. На этом талант иссякает». — «Но контраст уж слишком разителен. «Каскадеры» — первоклассное полотно. Это был триумф. А все эти «Пряхи» воспринимаются как откровенное подражание. Надо же докатиться до такого. За длинным рублем, небось, погнался?» А когда Сергей предложил мне место секретаря в Художественном фонде, я понял, что и ближайшие друзья поставили на мне как на художнике крест.

Что же делать? Примириться и ждать Ивана Степановича, надеяться, что он каким-то образом вернет прошлое — в крайнем случае, пусть даже с припадками, с кошмарами, но вернет мне МЕНЯ? Вернет время, когда мир вставал перед глазами, полный ярких сочных ассоциаций, когда краски сверкали, будто омытые благодатным дождем, а малейший оттенок прочитывался мной, как откровение, как отчетливая строка? Тогда на меня смотрели отнюдь не с жалостью, а с восхищением или с завистью.

Вчера, когда я вернулся с выставки, мне стало так худо, что показалось: вот-вот возобновятся припадки. Поверите ли, я обрадовался! Мелькнула надежда, что вместе с припадками вернутся прежнее видение и умение. Но вскоре я понял, что меня гнетет просто недостаток кислорода. Уходя на выставку, я закрыл окна и двери на балкон. Стоило открыть их — и дышать стало легче, сумрачное состояние прошло. А отчаяние придавило с новой силой.

Не могу понять, как это случилось, что я раньше забыл, нет, пожалуй, просто на время упустил из виду простую истину — внешний мир соединяется с внутренним миром человека через призмы, и у каждого они свои, особые. Может быть, в этом и состоит предназначение человека — пропуская природу через свои призмы, не только осмысливать ее, но и делать оригинальнее, наполнять своим видением, создавать все новые варианты действительности, своими сравнениями и ассоциациями обогащать ее… Когда-то я вносил в природу по-своему изломанные линии, свои смеси оттенков, измененные — как в комнате смеха — образы, новые сюжеты…

Я вспомнил, как писал портрет одного ученого. У него было очень обычное лицо с редкими бровями, невысоким лбом и тонкими злыми губами. Это был ответственный заказ. Но я старался не только ради заказа. Мне рассказали о работах этого человека в области волновой оптики. Он разработал теорию, согласно которой организмы обмениваются биоволнами. Этот человек был не только крупным специалистом в своей области науки, но и выдающимся философом. Он вторгался своим воображением в святая святых природы. Я хотел написать его как можно зримее и символичнее, но портрет не получался. Я посмотрел уже и фильм об этом человеке, узнал об его общественной деятельности, о том, что в молодости он служил в погранвойсках, был отличным солдатом… Я замучил его расспросами, усаживал перед окном и так и этак: чтобы свет падал на лоб, на глаза. Иногда мне казалось, что и поза найдена, и выражение схвачено. Но на холсте получался не живой человек, а его бесстрастная фотокарточка. Были те же глаза и брови, и губы, и каждая морщинка была выписана, и все пропорции соблюдены, и все оттенки переданы. А в целом — словно щелкнул объектом фотоаппарата, запечатлев на пленке лишь то, что принесли в данный момент лучи света. Получилось правдоподобие, а не правда, — лицо не оживало, как не оживает в колбе сам по себе полный набор аминокислот, составляющих живую клетку.