Однажды, когда сомнения одолели меня и стало совсем невмоготу, я обратился к психиатру. Он обследовал меня и признал совершенно нормальным. Назначил мне консультацию к другому врачу. Но наутро состоялась дуэль. Черный зрачок глянул на меня пронзительно, мгновенно вселив предчувствие, что врач не понадобится. Так и случилось — я был убит пулей в сердце.

Помню удар, рывок, ожог, страшную боль. Затем меня закружило в огненном лабиринте, раскрутило, как юлу, перед глазами мелькали красные, зеленые, фиолетовые круги. Выходит, смерть, — подумал я, — вовсе не такова, как мы ее представляем, — не беспробудно черна, иногда она обладает таким вот разноцветьем, такими сочными, яркими красками. Прав кто-то древний, сказавший, что «после смерти в смерти нет ничего плохого». Нужно лишь терпеливо пережить, стерпеть, перенести ее. Может быть, он тоже был хорошо знаком с ней и видел такую радугу? Но я-то знаю, что после смерти может быть нечто худшее — новая жизнь с новыми, еще более страшными муками…

…Оказывается, у меня есть семья. Мою жену зовут Эмилией. Это хрупкая белокурая женщина, нежная и взбалмошная. У нее маленький рот и золотистый пушок на затылке. Настроение у нее меняется каждую минуту.

Пока она накрывает на стол, успевает ласково улыбнуться дочке, укоризненно покачать головой старшему сыну, раздраженно и нетерпеливо посмотреть на меня. А то на мгновение замрет, приоткрыв рот, удивившись новой шалости младшего сына. Ее взгляд, подобно курице, клюющей зерно, перескакивает с места на место. Эмилия умеет рассыпать в смехе серебряные колокольчики. Но, к сожалению, она умеет и скрипеть, как несмазанная калитка, и браниться, словно рыночная торговка, и вопить, как бешеная кошка.

У нас четверо детей, и я вынужден много трудиться, чтобы прокормить семью. Работаю шофером на огромном рейсовом грузовике, доставляю овощи на плодоконсервный комбинат. Иногда делаю «левые» ходки, перевожу что кому нужно — столбы и доски для дач, овощи с частных огородов. Конечно, в школе учили, что ловчить — постыдно. Но в каждом конкретном случае я довольно быстро нахожу себе оправдание: то надо заработать для детей, то пособить соседу. Когда я возвращаюсь из рейса, дома меня встречают радостно: жена бросается на шею, младшенькие ребятишки повисают на руках, теребят за полы пиджака. Старший мерно хлопает ладонью по спине, отбивая такт моей любимой песни. Потом начинается раздача гостинцев, и веселая суматоха продолжается до ночи: меряют обновы, будто непонарошке хвастаются друг перед другом, нахваливают меня, расспрашивают о поездке. И пусть я не больно многого достиг в жизни: некоторые мои одноклассники стали генералами, директорами, — в эти часы я чувствую себя не только самым главным, но и самым нужным.

Впрочем, грех жаловаться, и на работе меня не отпихивают в дальний угол, считают классным шофером. Начальник автоколонны говорит: «Определенные способности, мог бы при желании гонщиком стать». Он-то не знает, что я уже был гонщиком — в одной из прежних жизней. Наверное, оттуда и способности, и непонятные самому знания. Стараюсь скрыть способности от других, но не всегда это удается. Товарищи удивляются: откуда что берется у простого шофера? Дразнят «мудрецом», «пророком». Многие завидуют.

А мне, как включится окошко памяти, тошно и страшно становится: вот сейчас мелькнут столбы, воронки, захрустят кости… Хорошо хоть, что не так часто это бывает. Иногда удается отогнать воспоминания, забыться. То жена помогает, то дети, а то грешным делом — водочка. Боюсь, правда, как бы не пристраститься к ней. В моем положении это нетрудно. Зеленый змий помогает окошко памяти ставнями закрывать, да не задарма.

Однажды диспетчер назначил меня в дальний ответственный рейс. А на обратном пути, подъезжая к дому, почувствовал я, будто меня лихорадит, судомит. Мне бы поостеречься. Но тут встреча дома как положено, да еще свояк зашел — мы взбрызнули обновы, и я забыл о недомогании. А лучше мне было бы вовсе не приезжать домой, лучше сковырнулся бы я в кювет… Ведь, оказывается, привез я своим домашним «подарочек» — страшнейший грипп.

У жены он прошел сравнительно благополучно, хоть и напугала меня изрядно, стонала: «Ох, не выдержу, ох, смертынька моя пришла!» А вот старший сынок, любимец мой, и младшенькие…

Старший все крепился, потому и «скорую» к нему поздно вызвали. Когда не бредил, улыбался мне через силу: «Порядок, папа, не волнуйся, мне лучше». Но я вижу: он все больше горит, губы синеют. «Скорую» вызвал, но она приехала, когда уже ничего нельзя было сделать.

Я кулаками потрясал, докторов бранил, небу угрожал.

Но доктора не виноваты, а небо немо и безразлично. И никуда не деться мне от мысли, что погибель эту я сам в дом привез…

Беда, как известно, одна не приходит. Вслед за старшим умерли младшенькие. А вскоре начались у жены припадки безумия. И раньше она была чрезмерно взвинченной, да плюс к тому, сама доводила себя до истерии. Там, где умом взять не могла, пользовалась истерикой, как оружием против меня и детей, не раз проклинала нас: «Чтоб вы сгинули!»

А как и на самом деле сгинули наши дети, она заговариваться стала. Зовет сына или дочку, разговаривает с ними, будто они рядышком стоят. Увезли ее в психиатричку. И я остался один в большом доме, где, как мне казалось, еще иногда звучало эхо щебета и смеха моих детей. Каждая вещь в комнатах превращалась в воспоминание. Это уже были не вещи, а свидетельства, отражения былых дней, напоминания… Вот диван — мы купили его на третий день после свадьбы. И продавец попался толстый и веселый, бородка черной лентой обегала его круглое лицо. Все шутил, утверждал, что и диван «медовый»…

Я ловлю себя на том, что пересчитываю бокалы в серванте, будто не помню, что их там восемь: два разбил я сам, один — мой дружок, и еще один — старший сын. Еще раз пересчитываю их и убеждаюсь, что ошибся: их всего лишь пять. И тогда вспоминаю, что три разбила жена, когда ее уводили дюжие санитары. Осколки разлетелись по всей кухне. Я ползаю по полу, собираю их, радуюсь, что нашел занятие, отвлекающее от воспоминаний. Ничего не скажешь, мудро устроена жизнь: даже в моем положении можно найти развлечение.

Плохо только, что и это занятие кончается, и я обессиленно опускаюсь на стул, вытянув ноги, разглядываю тупые носки ботинок.

Никак не могу вспомнить лицо Эмилии. Оно расплывается, будто за оконным стеклом под струями дождя, и вместо него я вижу лицо совсем юной девушки с голубой жилкой на мраморном виске. Кто это? Эмилия в молодости? Какой же тогда она была хорошенькой и нежной, наивная доброта светилась в глазах, губы были пухлыми и алыми. В углу рта чернела маленькая родинка… Родинка! Родинка?.. Вот оно что!

Вскакиваю, рывком вытягиваю ящик стола, где хранятся семейные фотокарточки. Он выдвигается с визгом, фотокарточки разлетаются по полу. На нескольких — лицо Эмилии. Вот она — в двадцать лет, в двадцать восемь, в тридцать два — уже со сварливыми складками. Но ни на одной фотокарточке нет никакой родинки в углу рта. По одной простой причине. Ее там никогда и не было. И губы у моей Эмилии другие, чем у той, что всплыла в памяти. И глаза другие.

Какой же я идиот! Прожить с человеком столько лет и все время путать ее с иной женщиной. И только сейчас, когда уже ничего нельзя изменить…

Да, я всю жизнь путал их, я всегда вспоминал Эмилию вовсе не такой, какой она была в молодости. А она, бедняжка, не раз говорила мне: «Ты совсем не знаешь меня, ты принимаешь меня за другую». Я пытался отшутиться: «За идеал».

Но та девушка — это не просто мой идеал, некий эталон нежности и красоты.

Девушка с голубой жилкой на виске — моя невеста в прежней жизни, более короткой и потому более счастливой. В ней еще не успело накопиться ни грязи, ни отупляющих кухонных стычек, ни взаимного раздражения, спрессованного в памяти, как порох в бочке.

Я перенесся в какое-то иное время, приходится приложить усилия, чтобы вернуться в настоящее.

Ошарашенно оглядываюсь вокруг: облупленные стены, потеки на потолке, сервант с треснувшим стеклом…