Утопленник лежал на берегу. Бушлат распахнут. На тельняшке — размытые следы крови.

— Молодой, — с сожалением произнёс кто-то. — Жить бы да жить ещё!

— Все поляжем! — пробурчал Бугасов. — Бьют без разбора!.. А кто не от пули, тот от голода подохнет!

Крутогоров взглянул на Бугасова, опять посмотрел на мёртвого, спросил у Зуйко:

— Тот?

— Будто тот, — неуверенно ответил матрос. — Ночь… Ещё снег валил… Только кому ж другому?

— Несите в машину…

Зуйко с водителем подняли тело. Тельняшка задралась. Под ней была видна батистовая рубашка.

— Тот ещё матросик! — негромко сказал Крутогоров и за рукав приподнял руку мёртвого. — Ноготки — что у барышни! Медяшку не драили!

— Бей! — зло выкрикнул Бугасов. — Бей каждого, у кого рубаха не в навозе и ногти без траура!

— Зачем каждого? — спокойно возразил Крутогоров. — Этот сам стрельбу открыл. Нашего матроса ранил.

Пока укладывали тело в тесную машину, подошёл врач.

— Я остаюсь. Везти его нельзя — сотрясение мозга. — Отозвав Василия Васильевича в сторону, он добавил: — Его сначала ударили по голове, а потом уж он упал с лестницы.

— Дела-а! — покачал головой Крутогоров и крикнул Зуйко: — Езжай один. Я — поездом.

Машина ушла. Врач вернулся во флигель. Толпа стала расходиться. Крутогоров с мальчишками пошёл к их дому.

— Была деревня: что ни изба — свояк! — послышался голос Бугасова. — А теперь понаехали неведомо кто!

— На нас ругается! — догадался Федька.

— Это и есть Бугасов? — спросил Крутогоров.

— Он… Хромой и злющий! Так всех бы и сожрал!

— Уцелеем! — улыбнулся Крутогоров. — Мне Зуйко рассказал… Только не тот это, ребята!.. Злой-то он — злой! И много у нас таких. Не понимают, что по-другому сейчас нельзя… Я вот рабочий, а Бугасов — крестьянин. Чего он на меня злится? А того, что хлеб я у него беру, а взамен ничего дать не могу. Дали землю, когда революцию сделали, а больше, прости, — сам нищий! Не работаю я, и завод мой Обуховский только на фронт работает. Никаких таких товаров, нужных в деревне, не делает. Не до этого!..

Крутогоров задумался о чём-то невесёлом, тревожном и, только подойдя к дому, закончил свою мысль:

— Нам бы с врагами разделаться, тогда бы всё и наладилось. Крестьянин нам — хлеб, а мы ему — и плуг, и керосин, и одежонку. Потерпи! А Бугасовы терпеть не хотят! Обижаются, а того в толк не возьмут, что без одежонки год-другой можно пробиться, а без хлеба и неделю не протянешь. Не дай армии хлеба — побьют наших. А как побьют, так у того же Бугасова земельку-то и отберут! Вот как оно получается…

Об этом же толковали и за столом, когда сели обедать. Отцу надо было решить самое главное: как и чем будет кормиться его семья. Поэтому он воспользовался присутствием Крутогорова и дотошно расспрашивал его обо всём. Василий Васильевич прямо сказал; что из Дороховых хороших хлеборобов уже не получится.

— Почему? — удивился отец.

— По твоему настроению чувствую! — улыбнулся Крутогоров. — Бросало вас туда-сюда. Оторваны вы от земли. Ведь не случайно к большому городу под крылышко приехали… Хочешь, на мельницу устрою? Транспорт у тебя свой — Прошка. Будешь ездить — не так уж далеко.

Отец посмотрел на мать, но она почему-то не вмешивалась в разговор.

— Подумай! Время есть, — снова улыбнулся Крутогоров. — С голоду пока, смотрю, не пухнете. Откуда такое богатство: щи да ещё с солониной? И хлеб вкусный…

— Сосед… Из матросов. Добряк!

— Если б не он! — Мать безнадёжно махнула рукой. — А отдавать придётся! Так что ты, Стёпа, думай!

— Легко сказать — думай!

— А где служил этот матрос? — спросил Крутогоров.

— Не знаю, — ответил отец. — Красную Горку брал. Там его и подбило. Душа человек!

— Хороший, а дерётся! — сказал Карпуха.

— Как — дерётся? — не понял Крутогоров.

— А так! Яшку недавно отодрал!

Мать погрозила Карпухе пальцем.

— Кто не наказывает, тот и не родитель!

После обеда Крутогоров ушёл на полустанок, а мальчишки до самого вечера вертелись около двухэтажного флигеля и заглядывали в окна. Внутрь их не пустил врач. Раза два на крыльцо выходил Гриша. Он садился на ступеньку и на все вопросы отвечал односложно:

— Страшно.

Даже когда Федька спросил, не надо ли какого-нибудь лекарства, Гриша произнёс то же самое:

— Страшно.

Он просто не слышал, и глаза у него будто не видели — смотрели куда-то на залив, и ничего в них, кроме тоски, не было. Чтобы не надоедать, братья решили уйти.

Дороховы переживали это Несчастье, как своё собственное. То и дело кто-нибудь выходил на крыльцо — вдруг появится врач и скажет, что Яше полегчало. Но во флигеле точно все вымерли. Ни одна тень не мелькала в освещённых окнах.

Братья поднялись на чердак и зашептались о своих мальчишеских заботах: о Яше, о Бугасове, о дяде Васе. Под конец, уже засыпая, Федька сказал:

— Неспокойно тут как-то… В Ямбурге как стемнело, так мы — храпака. А здесь то стреляют, то утопленник, а теперь ещё Яшка…

— Ага! — согласился Карпуха, и обоим стало жутко. — Надо будет вниз перебраться.

Над заливом начиналась метель. Позвякивало стекло в чердачном оконце. Потом где-то на берёзе закаркал ворон. Федька даже сплюнул в темноте.

— Он же спать не даст!

— Кто-нибудь идёт! — отозвался Карпуха и подскочил к окну.

Приглядевшись, он заметил, что у стены недостроенной конюшни стоит человек. Мальчишки посовещались и решили выйти из дома — узнать, кто такой и что ему надо. Страх у них прошёл. Они боялись неизвестного, непонятного, а здесь был живой человек: может, Семён Егорович или врач. Мало ли что потребовалось. Подошёл к дому, увидел — спят. Остановился и думает: будить или не стоит?

Братья спустились в сени, тихо-тихо открыли дверь. Но человек, стоявший у конюшни, услышал и поманил их пальцем. Это был Крутогоров. Карпуха даже растерялся.

— Дядя Вася?

— Не уехал? — спросил Федька. — Поезд не пришёл?

— А вы умеете не задавать вопросов? — улыбнулся Крутогоров.

Он всегда улыбался, когда разговаривал с людьми, которым верил, но не мог сказать всю правду.

— Можем и не спрашивать! — обиделся Федька. — Мы хотели тебя на чердак позвать — переспал бы до утра.

— Давайте посидим здесь, — предложил Крутогоров. — За этой стеной не так дует.

Они сели на бревно и молча смотрели, как ветер со свистом выносит снег из-за конюшни. Мальчишкам было холодно. Они не собирались долго быть на улице и оделись кое-как. Но ни Федька, ни Карпуха не спросили, чего они ждут и долго ли придётся сидеть в темноте. Крутогоров заговорил сам:

— Алтуфьев-то поправляется… Забыл я вашей матери поклон от него передать.

Братья молчали.

— Обиделись?

— Не обиделись… Сам же не разрешил, — сказал Федька и добавил, всматриваясь в темноту: — Идёт кто-то.

— Идёт! — Крутогоров вздохнул. — Только с чем?

К конюшне подошёл врач.

— Умер, — услышали мальчишки.

— Дела-а-а! — дольше обычного протянул Крутогоров.