Долорес накинула халат, затянула его на талии и направилась в ванную.

– Мария, когда кончишь брить Джека, пойди оденься. – Она посмотрела на меня. – Тебя сегодня неплохо обслуживают.

– Я это ценю, – отозвался я. Бритва жужжала мне в ухо. – Я все ценю.

– М-м, – откликнулась Долорес, вздергивая подбородок.

Позже, после завтрака, мы сидели в саду. Я принял душ и оделся в лучший летний темный костюм. Задержавшись перед зеркалом, я взглянул себе в глаза и попытался определить, успел ли я измениться. «Джентльмены, наверное, следует начать с заявления о том, что сейчас мы находимся в такой точке, когда можем либо сами определять свою судьбу, либо позволить, чтобы ее определяли наши конкуренты...» Было чуть больше восьми утра. Дорога на подземке занимала минимум тридцать пять минут, а в час пик могла оказаться минут на десять больше. «Джентльмены, либо мы...» Путь от вестибюля до моего кабинета длился две минуты. Первое заседание было в девять. Так что у меня оставалось еще несколько минут... определять свою судьбу...

И возможно, если бы я ушел в тот момент, все было бы иначе. Реактивные самолеты, подлетавшие к Ла Гуардия, каждые сорок секунд ревели в небе Я сидел на корточках и показывал Марии, как сажать огурцы – делать большим пальцем в земле ямку, бросить тонкое белое семечко и присыпать землей. Долорес сидела в выцветшем шезлонге и штопала хлопчатую кофточку Марии, солнце блестело в ее темных волосах. Она посмотрела на меня.

– Что тебя так возбудило? – спросила она.

– Ты.

– Кончай.

– А я так и делаю, – сказал я ей. – Ты меня возбуждаешь, потому что я считаю тебя просто великолепной, во всех отношениях, а не только в обычных, если ты понимаешь, о чем я. И я возбужден из-за Марии, которая не хочет, чтобы я ее целовал, никогда...

– Никогда, ни за что! – радостно закричала Мария, хлопая ладошкой по земле.

– И я возбужден потому, что мы планируем посадить здесь огурцы и они будут расти все лето, а мы будем смотреть, как раскрываются маленькие оранжевые цветочки, а Мария каждый вечер будет их поливать из шланга, а это очень весело, знаешь ли. И я возбужден потому, что меня ждет невероятно важное заседание, которое начнется ровно через... пятьдесят шесть минут. Мне уже пора идти.

– Ты только и делаешь, что постоянно ходишь на всякие заседания, – добродушно посетовала Долорес, отрываясь от своего шитья. – А когда ты разбогатеешь?

Я помогал Марии копать теплую землю.

– Возможно, скоро.

Долорес подняла взгляд. Я отряхнул землю с коленей брюк, и мы переглянулись.

– Правда? – спросила она.

– Есть возможность, неплохая возможность.

– Червяки! – заверещала Мария. – Смотри!

Длинный влажный червяк сокращался и извивался в почве.

– В земле их полно, лапочка.

– Почему?

– Они превращают все, что умерло и гниет, в хорошую землю, – ответил я, вспоминая своего отца. Он любил червяков, они делали Божье дело.

– Ну, ладно, – сказал я им, глядя на часы. – Мне пора идти. Увидимся вечером. До свидания, Мария.

– Пока! – отозвалась она.

Мы не слышали, как Гектор разбил полукруглое стекло в гостиной, которая выходила на улицу. Звук, видимо, был негромким: он обернул руку рубашкой, а потом разбил стекло кулаком. Стекло, которому было уже больше ста лет, раскололось, словно пластинка тонкого льда. Гектор просунул руку внутрь и отпер дверь. Две внутренние закрытые двери, которые я оставил незапертыми, когда ходил за газетами, наверное, тоже заглушили звук бьющегося стекла. Позже стало ясно, что Гектор тихо обошел весь дом. Наверное, он услышал наши голоса из сада через открытые окна первого этажа, решил воспользоваться удобным моментом и поспешно поднялся по лестнице, заглянув в спальни. Он забежал и на следующий этаж, где находился мой кабинет. Во всех этих комнатах можно было увидеть много всего, что рассказало о новой жизни его жены и дочери. Он мог находиться в доме минут десять или пятнадцать. Сейчас мне кажется, что увиденное повлияло на его настроение и каким-то странным образом наложилось на его ярость. Заставило его сникнуть, почувствовать отчаянный страх. Я как раз быстро, по-семейному чмокал Долорес в щеку, когда Гектор появился в дверях, выходящих в сад, тяжело дыша и обливаясь потом в плотном черном плаще. Он был небрит и возбужден – и выскочил в залитый солнцем сад.

– Наконец-то! – громко выдохнул он, увидев Марию и меня. – Наконец я вас нашел!

Долорес поднялась и протянула руку к Марии. Гектор сделал несколько шагов вперед и посмотрел на жену и дочь, изучая их.

– Очень славно, Долорес, – ты и Мария в новой одежде. Я это сразу вижу. Красивая новая одежда. Туфли и все такое. А это что? – Тут он указал на браслет на руке у Долорес. – Я знал, что ты хороша, но не думал, что настолько хороша. – Потом он махнул рукой в сторону дома. ~ Ты поняла, о чем я, Долорес? Я сказал, что знал, что ты хороша, но не думал, что настолько. Дом, полный компьютеров, игрушек, антиквариата и всякого дерьма. – В голосе Гектора послышался горький сарказм. – Ты и сама не знала, что настолько хороша.

Лицо Долорес оставалось спокойным, но она смотрела на карманы плаща своего мужа, наблюдая за его руками.

– Какая счастливая картинка, все одеты так славно. Эй, – сказал он мне, – не надумал купить машину? А ты хитер, Уитмен. Пришел меня проверить. Да, я это понял. А потом попытался помешать мне поговорить с женой и дочерью. – Он снова посмотрел на свою жену. – Долорес, ты знаешь, что я уже несколько недель пытаюсь с тобой поговорить? Этот тип тебе об этом сказал? Он говорил тебе, что пришел в автомагазин, чтобы на меня посмотреть? Мы вместе ездили в машине. Он тебе об этом сказал? – Гектор стрелял вопросами, резко взмахивая руками. – Он рассказал тебе, как я пытался тебя разыскать, как я слал ему письма и звонил, и все такое?

Долорес недоуменно посмотрела на меня.

– Нет, – тихо ответила она.

– Я пытался это сделать, потому что я все еще тебя люблю, Долорес. И я знаю, что ты все еще меня любишь. Мы все еще вместе, малышка, я это чувствую. Твоя проблема в том, что ты никогда не могла понять, что такое любовь. Ты это так и не усвоила, понимаешь? – Он постучал себя по лбу. – Ты не ценишь верность. Меня избили десяток копов, а что ты сделала? Прошло несколько месяцев, и ты пошла и с ними трахалась – может, именно с теми, кто меня бил. Как это: жена человека идет и трахает полицейских и пожарных после того, как видела, как его избивали. Это что, нормально? Я говорю о верности. И ты оставила окно открытым, и малыш выпал и убился. И...

Он увидел, как Долорес бросила на меня быстрый взгляд.

– А, она, похоже, тебе об этом не рассказала, – язвительно бросил Гектор. – Маленькая деталь, которая все меняет, так? Верно? Как она оставила окно открытым, потому что слишком много выпила, хоть и знала, что это опасно? Она рассказывала, как служащая социального отдела приходила и спрашивала, что произошло? Что могли завести дело в социальном отделе? Как я ее простил? Я все ей простил. Она убила моего сына, а я ей это простил!

Его голос зазвучал как громкие, гневные причитания. Похоже, Долорес встревожила эта перемена, это было ей знакомо.

– Я полюбил тебя с первого взгляда, Долорес, – продолжал Гектор. – Господи Иисусе, я же тебе это говорил. Я дал тебе обещания, так? Дал зарок твоим теткам. Потратил все деньги на медовый месяц. Тогда у нас все было хорошо, у нас было все, чего мы хотели. Я всегда был тебе верен, Долорес, ни с кем не трахался. Может, я и делал вид, будто у меня что-то есть с теми девицами с Сорок восьмой улицы, злил тебя, но я никогда ничего себе не позволил. Я говорю тебе, что ни разу не вставил член ни в одну бабу, потому что я любил тебя. Я многих баб трахал до нашей свадьбы, Долорес, и мне это нравилось, но потом я перестал, потому что я любил тебя так, как ты даже представить не можешь. Мужчине в таком признаваться не хочется, Долорес. Ничего, Долорес, я ни разу ничего не сделал, потому что говорил себе: этому далеко до того, что меня ждет дома. Ты была лучше всех! И я говорил об этом парням. – Он подождал ответа Долорес. Его не было. – И я ломал себе хребет, так? Я человек гордый, Долорес, у меня есть гордость, но ты для меня важнее. Я пуп себе рвал ради тебя и малышей, а потом однажды пришел домой, а ты сбежала. А потом ты поселилась у какого-то типа – у какого-то гребаного белого богача, который небось и трахаться толком не может...