— Да мы никогда не ссорились.

— Все ссорятся.

— А мы не ссорились.

— Ну так в чем же этот секрет?

— Мы не мешаем друг другу.

— Да; он тоже всем говорит, что он мне ни в чем не мешает; но все это фразы: я плáчу — это ему неприятно; я смеюсь — это его бесит. Это называется свобода! Пусть он лучше мне напишет правила, как я должна жить.

— Полноте, пожалуйста: какие глупости! Какие это можно писать правила?

— Конечно, можно! Я по крайней мере буду знать, чего он от меня хочет?

— Вы просто как кошка влюблены в вашего мужа и хотите, чтоб он беспрестанно вами занимался, — проговорила, улыбнувшись, Порохонцева.

— Я влюблена в моего мужа?

— Да; это movais ton,[14] говорят, но мы ведь, слава Богу, не большие барыни, и вы умница, что этого не слушаете.

— Я? Я… Я влюблена?

— Как кошка.

— Поздравляю вас с счастливым сравнением. Это сравнение не идет ко мне: я не кошачей породы.

— А царапаетесь?

— Потому что меня трогают.

— А вы хотите, чтобы он вас не трогал?.. Полноте врать, Мелания! Ваш муж, точно, виноват перед вами, но виноват тем, что дает вам слишком много воли.

— Скажете!

— Он резонирует с вами там, где должен бы просто сказать: «это так должно! Я так хочу», — вот вы и мучитесь, и сочиняете себе напасти. Вы принадлежите к тем женщинам, которые непременно желают смотреть на мужа снизу вверх, а ваш Валерьян Николаич этого вам не устроивает: вот вы и несчастливы. Вас надо немножко в руках держать.

— Да вы ведь… я в самом деле напрасно с вами и говорю: у вас всегда женщина виновата.

— Конечно, напрасно: я это вам и прежде говорила.

— Вы сами женщина и всегда против женщин.

— Я против тех, кто не прав, кто виноват.

— Женщина против женщин! — воскликнула, презрительно пожав плечами, Дарьянова.

— Мужчины же бывают и обвинителями мужчин на суде и осуждают их, — отчего же женщине не быть справедливой, Мелания? За что вы отнимаете у нас право быть справедливыми?

— Мне нет до этого дела!

— Как нет дела?

— Так, нет, да и кончено. Женщина попрана, женщина унижена, у женщины нет прав, и я больше ничего знать не хочу.

— И вдобавок ко всему этому вы отнимаете у нее первое человеческое право: не уступать мужчине в чувстве справедливости! Ведь выходит, что я за женщин, — вы против них теперь. Но перестанем говорить об этом: я к вам пришла за делом: будьте милы, ссудите меня кой-чем вот по этой записочке, — я к вам через часок пришлю солдата; а сами дайте мужу ручку, да приходите вечером ко мне.

— Нет, простите, душка: я все пришлю вам, но сама не буду.

— У нас будет Туганов.

— Так что ж такое?

— Он такой умница, — его всегда хорошо слушать.

— Ну, Бог с ним: мне уж надоело слушать умников. — Порохонцева встала и, взявшись за свою шляпу, проговорила:

— Мне будет очень жаль, что я вас не увижу у себя.

— Не сердитесь, пожалуйста, chère Olga.

— Сердиться не имею права, но все-таки досадно. Вы украшенье наших бедных пиров.

— Ну, полноте!

— Конечно.

Дарьянова взглянула на себя искоса в зеркало и, проведя язычком по розовой губке, сказала:

— Не льстите, пожалуйста! А впрочем, это все равно: я прошу вас позволить мне остаться дома.

— Ну, как хотите, — отвечала ей, пожимая ее руку, Порохонцева. — Только мужа же своего по крайней мере, пожалуйста, пустите.

— Да разве я его когда-нибудь держу или могу удержать?

— Мелания!.. Разумеется, можете! — воскликнула, смеясь и тряся руку Дарьяновой, Порохонцева.

— Как раз! Чем это? — отвечала, начиная развеселяться, Мелания.

— Умом, любовью, сердцем… красотою! Мелания, вы так богато вооружены, что с вами невозможно бороться.

— Да; смейтесь.

— Кто вам сказал, что я смеюсь? Я вовсе не смеюсь!

— Очень ему все это нужно, моему мужу!

— Ему все это… очень нужно! — проговорила с ударениями Порохонцева и, крепко взяв за обе руки Меланию, еще добавила:

— Хотите властвовать, — не выходите противу мужчины с тем оружием, которым все они владеют лучше нас по грубости своей натуры! Не ветер, друг мой, — солнце срывает епанчу с плеч всадника!.. Тепла, тепла, терпенья, твердой воли больше уладить жизнь, и жизнь уладится. У вас союзник страшный для мужчины.

— Что это?

— Красота.

— Ха-ха-ха! Какая вы идеалистка, Ольга!

— Идеалистка я!.. Мой друг! Упрек совсем некстати! Нет, я груба, груба до крайности; я вся матерьялизм ходячий, и я советую женщине отстаивать себя тем, что силою самих вещей дано ей в силу, а не… не сочиненьями людей, которые не знают жизни и непричастны ей. — Мужчины!.. ха-ха-ха! Да есть с кем — с ними воевать! Мы победители их с самого начала века! Венец творения, последняя кто создана и кто всех совершенней? — женщина! И нам-то с ними спорить! Нам их бояться! этих грубиянов! Нам плакать!.. — Фуй, какой позор! Пусть сокрушается и плачет тот, кто никому не нужен, а женщина, которая дает и счастье, и покой и красит жизнь мужчине!.. О, мой прекрасный друг: поверьте мне, раз верно понятая женщиною жизнь всегда ее поставит во главе семьи и госпожою жизни, но… pas de rêveries![15]

Порохонцева поцаловала Меланию в обе ее розовые щечки и вышла, шепнув ей на пороге:

— Идите-ка, прелестная Мелания, к мужу, пусть не брюзжит, не ссорится… Выдерите ему уши да приводите его вечером… чтоб показать мне торжество женщины над мужчиною. Au revoir,[16] — я жду вас вместе с вашим мужем.

XI

В семь часов этого вечера к Дарьянову зашел Туберозов. Протоиерей был одет по-праздничному в новой голубой рясе, фиолетовой камилавке и с крестом на груди.

Дарьянов еще спал, когда пришел протопоп, и потому отец Савелий явился прямо к его жене.

— А я за Валерьяном Николаевичем, — сказал он. — Не сидится что-то мне дома. Думал, зайду за ним да пойдем вместе к Порохонцевой.

— Он, кажется, спит, — отвечала Дарьянова.

— Ну и путь себе поспит. — Рано еще: мужской туалет недолог; а вы что не одеваетесь?

— Да я еще не знаю, пойду ль я? — отвечала Дарьянова.

— Вот так прекрасно! Как это пойдете ль? Разве можно не пойти?

— А если пойду, то я и так могу пойти, не переодеваясь.

— Ну!.. Зачем же так?

— А что, отец Савелий?

— Да отчего ж себя не приукрасить чем возможно? Господь цветы пестрит и наряжает, а вы цветка изящней. Принарядитесь-ка, украсьтесь хорошенько: и я на вас на старости порадуюсь и посмотрю.

— Вот вы какой, отец Савелий!

— Да; а что же? — красота ведь восхитительна, глядя на нее сам молодеешь. Я всякого изящества поклонник. Идите-ка да приоденьтесь.

— Я право, не знаю, идти ль мне? — уронила в раздумье Дарьянова.

— Да чего тут не знать: бейте сбор; идут с гор, стройтесь, сдвиньтесь, в ряд сомкнитесь и отражайте! Ха-ха-ха, смертельно люблю жизнь и цветение. Прекрасна, строга и светлым умом и чистой душой в восторг приводящая женщина, это одушевляет человеческое общество. Собирайтесь, дружок, и пойдемте!

Дарьянова тихо как бы хотя и нехотя вышла; а в это время протопоп, которому не ждалось и не сиделось в ожидании Туганова, постучался к хозяину. Дарьянов встал и впустил к себе гостя, но на приглашение идти вместе к городничему отвечал, что ему еще рано и что лучше пока напиться у него чаю и потом идти.

Туберозову не хотелось этого чаю.

— Что ж, посидим лучше там, — отвечал он. — Чего дома-то теперь торчать, да уж и жена-то твоя оделась.

— А-а! и она там будет!

— А что такое?

— Ничего; я так только спросил.

— Спросил так, как будто этого не ожидал ни за что.

— Да почему ж я могу знать, где она захочет быть? Это ее дело.

Протопоп посмотрел своему собеседнику в глаза и, неожиданно вздохнув, сказал: