Прошло несколько минут молчания, и затем городничий, сидя с намыленною головою, спросил:

— А что у нас нового?

— Нового? — отвечал, подернув носом, Пизонский. — Целую ночь с самого вечера, как смерклось, как темно только стало, где-то ниже моста в лозах пара лебедей сели, — и как они всю ночь гоготали! Заря стала заниматься, все они гоготали, и вдруг снялись и двоичкой так и полетели.

— Это, Константин Ионыч, к ссоре, — заметил Пизонскому Комарь, продолжая усердно намыливать баринову голову.

— Нет, это к хорошему дню просто, — подсказал Пизонский.

Комарь запротестовал. Он утверждал, что появление лебедей непременно предвещает ссору, и только в редком случае гостей, и гостей каких-то прилетных, о которых никто и не гадал и не думал.

— Ну уж, вот это, брат, совершенные пустяки ты говоришь, Комарище.

— Ну, как вам будет угодно.

— Вот и сам видишь, что врешь. А ссора, если б только хорошая, это б хорошо бы. А! правда, что ль? Дьякон! Хорошо б было? — Новость бы была.

— Да мне что же ваша новость, когда я сам всегда, когда захочу, могу себе сделать новость! — отвечал, разбирая конскую гриву, дьякон.

— А я новость люблю, страшно люблю, — говорил городничий. — Я вчера прочитал газету: везде новости, а у нас сто лет нет никакой новости. Пишут, мужик бабу убил, и убил, говорят, «по свойству своей внутренней конституции», — вот как расписывают! А у нас тишь, один учитель Варнава за кости с матерью ссорится, и я не знаю даже, по силе ли это его внутренней конституции.

— А оно так, дружок, лучше; гораздо лучше, что тишь-то, — вмешался Пизонский. — Что нам новости: все у нас есть; погода прекрасная, сидим мы здесь на камушке, никто нас не видит; говорим мы — никто нас не слышит; наги мы — и никто нас не испугает. А приедет человек новый, все пойдет разбирать «зачем?» Скажет: зачем они сидят там?

— Спросит: зачем это держат такого городничего, которого баба моет? — подсказал с своей стороны лекарь.

Городничий подпрыгнул и сказал:

— Ах ведь, брат, правда.

Комарь подул себе в губы, улыбнулся и тихо проговорил:

— Скажет: зачем это городничий на Комаре верхом ездит?

— Ах, ах, не говори лучше, Комарище.

— Полюбопытствуют, полюбопытствуют, что это за кавалерист такой? Что за воин галицкий? — отозвался и кроткий Пизонский, и вслед за тем воздохнул и добавил: — А теперь мы вот сидим, как в раю блаженном. И глянь ты вокруг себя, что мы видим? Сами мы наги, а видим красу: видим лес; видим горы; видим храмы, воды, зелень; вон там выводки утиные под бережком попискивают; вон рыбья мелкота целой стаей играет… Аукни ты сила!

Звук этого слова сначала раскатился по реке, потом еще раз перекликнулся на взгорье и наконец втретьи несколько гулче отозвался на Заречьи.

Пизонский поднял над своей лысой головой устремленный вверх указательный палец и сказал:

— Тишина эта — сила Господня!

Эхо подхватило и это, и повторило тремя различными тонами.

— Трижды сила Господня тебе отвечает: чего же еще ты желаешь, милушка? — тихо промолвил, ударяя себя по ключицам ладонью, Пизонский. — Чего еще лучше, как жить и окончить в такой тишине? Ты, вон, погляди на нашу бедную просвиринку: как ведь спокойно жила, а вчера опять прибегала и плачет, что мертвые кости ее обижают. Ну вот тебе новость и пала? Поди ты, один раз встревожили эти кости, и вот нет им покоя, и нельзя их управить!

— Ах, да и кстати; я и позабыл: — ну и что же ты, дьякон, сдействуешь ты эти кости? — спросил городничий Ахиллу.

— Кости? Нет; где ж мне?.. Нет, я уже сдействовал, — отвечал Ахилла.

— Как сдействовал? А? Да что ты это нынче солидничаешь?

— Да отчего ж мне не солидничать, когда мне талия моя на то позволяет? — отозвался Ахилла. — Вы с лекарем нагадили, а я ваши глупости исправил, и отлично, и оттого и спокоен.

— Да что же ты сделал?

— Взял Варнавкины кости и зарыл их очень просто — и только. Влез в окошко, сгреб в кулечек и зарыл. И зарыл так, что никто не отыщет. Вот вам и лебеди; вот вам и новость.

— И очень глупая новость, — проговорил лекарь.

— А отчего так глупая?

— А потому, что ты суешься не в свое дело. Человек учится, а ты ему мешаешь.

— Мешаю? Да потому — я власть на это имею и право. Я успокоил всех мертвецов; успокоил мать Варнавкину; успокоил отца Савелья; успокоил его (Ахилла показал на городничего), и просто скажу — водворил спокойствие во всем городе.

— И зато сам ничего не узнаешь.

— Да что мне узнавать-то? Что мне от дурака узнавать-то было? Господи мой, да я сам о себе все отлично знаю.

— Знаешь?

— Да разумеется, знаю. А вот кто у меня их, эти кости, назад украл, если они украдены, — я этого не знаю.

Городничий подпрыгнул и вскричал:

— Как украдены?

— То есть, как тебе сказать, украдены? Я не знаю, украдены они или нет, а только нет их.

— Да ты же сейчас говорил, что ты их схоронил?

— Да я, понимаешь, схоронил, только я боюсь, как я это все неравно во сне сделал.

Городничий начал сердиться и проговорил:

— Да тебя, шута, понять нельзя.

Лекарь залился хохотом, и теперь в свою очередь начал сердиться Ахилла.

— Я, видишь, принес их и положил…

— Ну!

— В телегу ссыпал.

— Ну!

— Хотел, чтобы сегодня утром зарыть.

— Да.

— Ну, и враг меня знает: снилось ли мне, что я их ночью зарывал, а только утром глянул в телегу — одну вот эту косточку нашел.

Дьякон отвязал от скребницы привязанную веревочкой щиколодочную человеческую косточку и спросил:

— Кто ее знает — человеческая это, или так откуда завалилась?

— А ты как думаешь? — спросил лекарь.

— Мне показывается, как будто это человеческий хвостик.

Доктор так и залился:

— Так у тебя, дьякон, стало быть, есть хвостик?

— Что же тут удивительного? Разумеется, есть, — отвечал дьякон. — У всякого человека есть хвостик.

— Покажи, сделай одолжение!

Ахилла обиделся.

— Ну, не хочешь показать хвостика, покажи, где у тебя астрагелюс?

Дьякон посмотрел на лекаря удивленными круглыми глазами и проговорил:

— Что-о?

— Где у тебя астрагелюс?

Дьякон еще раз посмотрел лекарю в глаза и, вздохнувши из глубины груди, сказал:

— Бессовестный ты человек, и больше ничего.

— Да ты не увертывайся, что я бессовестный, а покажи мне свой астрагелюс.

— Ну, уж вот после этого ты подлец, — отвечал Ахилла.

— Что такое?

— Подлец. После того, как ты смел меня, духовное лицо, такую глупость спросить, — ты больше ничего, как подлец. Разве ты можешь, или позволено тебе духовную особу такую глупость спрашивать — а? Ведь вот я тебе давеча спустил, что ты пошутил со мной, а теперь я вдруг за это слово тебе не спущу, и сейчас лошадь брошу, да окунать тебя начну, — хорошо ли это тебе будет? Я отцу Савелью сказал, что я всю эту вольнодумную гадость, что у нас завелась, выдушу, и я ее выдушу, потому что я уж теперь на это пошел.

— Да пошел-то ты пошел, а ты все-таки покажи мне, где у тебя астрагелюс?

Дьякон вскочил и вскричал:

— Послушай, лекарь, ты после этого мерзавец!

— А где у тебя астрагелюс — все-таки не знаешь, — дразнил лекарь.

— Так ты мне не перестанешь говорить эту мерзость?

— Нет, не перестану.

— А не перестанешь — так пойдем оба в омут! — И с этими словами дьякон схватил одною рукою чембур своего коня, а другою обхватил лекаря и бросился с ним в воду. Они погрузились, выплыли и опять погрузились. Дьякон очевидно не хотел утопить врача: он его подвергал пытке окунаньем и, окуная, держал полегоньку к берегу. Но оставшиеся на камне городничий, Комарь и Пизонский, равно как и стоявшая на противуположном берегу Фелисата, слыша отчаянные крики лекаря, подумали, что ему приходит последний конец в руках рассвирепевшего Ахиллы, и подняли крик, который, смешиваясь с криком Пуговкина, разбудил множество людей, высунувших в ту же минуту в окна свои заспанные лица и нечесанные головы.