Минует век, и мрачная фигура

Встает над Русью: форменный мундир,

Бескровные щетинистые губы,

Мясистый нос, солдатский узкий лоб,

И взгляд неизреченного бесстыдства

Пустых очей из-под припухших век.

У ног ее до самых бурых далей

Нагих равнин — казарменный фасад

И каланча: ни зверя, ни растенья…

Земля судилась и осуждена.

Все грешники записаны в солдаты.

Всяк холм понизился и стал как плац.

А надо всем солдатскою шинелью

Провис до крыш разбухший небосвод.

Таким он был написан кистью Доу —

Земли российской первый коммунист —

Граф Алексей Андреич Аракчеев.

Он вырос в смраде гатчинских казарм,

Его познал, вознес и всхолил Павел.

«Дружку любезному» вставлял клистир

Державный мистик тою же рукою,

Что иступила посох Кузьмича

И сокрушила силу Бонапарта.

Его посев взлелял Николай,

Десятки лет удавьими глазами

Медузивший засеченную Русь.

Раздерганный и полоумный Павел

Собою открывает целый ряд

Наряженных в мундиры автоматов,

Штампованных по прусским образцам

(Знак: «Made in Germany», клеймо: Романов).

Царь козыряет, делает развод,

Глаза пред фронтом пялит растопыркой

И пишет на полях: «Быть по сему».

А между тем от голода, от мора,

От поражений, как и от побед,

Россию прет и вширь, и ввысь — безмерно.

Ее сознание уходит в рост,

На мускулы, на поддержанье массы,

На крепкий тяж подпружных обручей.

Пять виселиц на Кронверкской куртине

Рифмуют на Семеновском плацу;

Волы в Тифлис волочат «Грибоеда»,

Отправленного на смерть в Тегеран;

Гроб Пушкина ссылают под конвоем

На розвальнях в опальный монастырь;

Над трупом Лермонтова царь: «Собаке —

Собачья смерть» — придворным говорит;

Промозглым утром бледный Достоевский

Горит свечой, всходя на эшафот…

И всё тесней, всё гуще этот список…

Закон самодержавия таков:

Чем царь добрей, тем больше льется крови.

А всех добрей был Николай Второй,

Зиявший непристойной пустотою

В сосредоточьи гения Петра.

Санкт-Петербург был скроен исполином,

Размах столицы был не по плечу

Тому, кто стер блистательное имя.

Как медиум, опорожнив сосуд

Своей души, притягивает нежить —

И пляшет стол, и щелкает стена, —

Так хлынула вся бестолочь России

В пустой сквозняк последнего царя:

Желвак От-Цу, Ходынка и Цусима,

Филипп, Папюс, Гапонов ход, Азеф…

Тень Александра Третьего из гроба

Заезжий вызывает некромант,

Царице примеряют от бесплодья

В Сарове чудотворные штаны.

Она, как немка, честно верит в мощи,

В юродивых и в преданный народ.

И вот со дна самой крестьянской гущи —

Из тех же недр, откуда Пугачев, —

Рыжебородый, с оморошным взглядом —

Идет Распутин в государев дом,

Чтоб честь двора, и церкви, и царицы

В грязь затоптать мужицким сапогом

И до низов ославить власть цареву.

И всё быстрей, всё круче чертогон…

В Юсуповском дворце на Мойке — Старец,

С отравленным пирожным в животе,

Простреленный, грозит убийце пальцем:

«Феликс, Феликс! царице всё скажу…»

Раздутая войною до отказа,

Россия расседается, и год

Солдатчина гуляет на просторе…

И где-то на Урале средь лесов

Латышские солдаты и мадьяры

Расстреливают царскую семью

В сумятице поспешных отступлений:

Царевич на руках царя, одна

Царевна мечется, подушкой прикрываясь,

Царица выпрямилась у стены…

Потом их жгут и зарывают пепел.

Всё кончено. Петровский замкнут круг.

Великий Петр был первый большевик,

Замысливший Россию перебросить,

Склонениям и нравам вопреки,

За сотни лет к ее грядущим далям.

Он, как и мы, не знал иных путей,

Опричь указа, казни и застенка,

К осуществленью правды на земле.

Не то мясник, а может быть, ваятель —

Не в мраморе, а в мясе высекал

Он топором живую Галатею,

Кромсал ножом и шваркал лоскуты.

Строителю необходимо сручье:

Дворянство было первым Р.К.П. —

Опричниною, гвардией, жандармом,

И парником для ранних овощей.

Но, наскоро его стесавши, невод

Закинул Петр в морскую глубину.

Спустя сто лет иными рыбарями

На невский брег был вытащен улов.

В Петрову мрежь попался разночинец,

Оторванный от родовых корней,

Отстоянный в архивах канцелярий —

Ручной Дантон, домашний Робеспьер, —

Бесценный клад для революций сверху.

Но просвещенных принцев испугал

Неумолимый разум гильотины.

Монархия извергла из себя

Дворянский цвет при Александре Первом,

А семя разночинцев — при Втором.

Не в первый раз без толка расточали

Правители созревшие плоды:

Боярский сын — долбивший при Тишайшем

Вокабулы и вирши — при Петре

Служил царю армейским интендантом.

Отправленный в Голландию Петром

Учиться навигации, вернувшись,

Попал не в тон галантностям цариц.

Екатерининский вольтерианец

Свой праздный век в деревне пробрюзжал.

Ученики французских эмигрантов,

Детьми освобождавшие Париж,

Сгноили жизнь на каторге в Сибири…

Так шиворот-навыворот текла

Из рода в род разладица правлений.

Но ныне рознь таила смысл иной:

Отвергнутый царями разночинец

Унес с собой рабочий пыл Петра

И утаенный пламень революций:

Книголюбивый новиковский дух,

Горячку и озноб Виссариона.

От их корней пошел интеллигент.

Его мы помним слабым и гонимым,

В измятой шляпе, в сношенном пальто,

Сутулым, бледным, с рваною бородкой,

Страдающей улыбкой и в пенсне,

Прекраснодушным, честным, мягкотелым,

Оттиснутым, как точный негатив,

По профилю самодержавья: шишка,

Где у того кулак, где штык — дыра,

На месте утвержденья — отрицанье,

Идеи, чувства — всё наоборот,

Всё «под углом гражданского протеста».

Он верил в Божие небытие,

В прогресс и в конституцию, в науку,

Он утверждал (свидетель — Соловьев),

Что «человек рожден от обезьяны,

А потому — нет большия любви,

Как положить свою за ближних душу».

Он был с рожденья отдан под надзор,

Посажен в крепость, заперт в Шлиссельбурге,

Судим, ссылаем, вешан и казним

На каторге — по Ленам да по Карам…

Почти сто лет он проносил в себе —

В сухой мякине — искру Прометея,

Собой вскормил и выносил огонь.

Но — пасынок, изгой самодержавья —

И кровь кровей, и кость его костей —

Он вместе с ним в циклоне революций

Размыкан был, растоптан и сожжен.

Судьбы его печальней нет в России.

И нам — вспоенным бурей этих лет —

Век не избыть в себе его обиды:

Гомункула, взращенного Петром

Из плесени в реторте Петербурга.