Д. Неуловимый не берется судить об истинном настрое общечеловеческой жизни
Последних Времен, которые предшествовали часу ИКС, – но не ошибусь насчет некоторых частностей в умонастроениях людей, твердо вознамерившихся отказаться от старой системы вещей и – лучше смерть, чем рабство, – с отчаянной решимостью кинувшихся обучаться полетам без летательных аппаратов.
Благо инструкторов левитации объявилось вдруг великое множество, одно время их насчитывалось в мире около двух миллионов. Другое дело, что история ветхого человечества умалчивает – по причине своего завершения, – сколько же было среди руководителей полетами настоящих, высококлассных инструкторов и сколько самозваных шарлатанов или попросту диверсантов из подпольного демонария…
В умах людей решительных, нетерпеливых и твердых устоялась в то время идея мгновенного преображения, предсказанная еще апостолом Павлом: “Говорю вам тайну: не все мы умрем, но все изменимся вдруг, во мгновение ока…” (1-е
Коринфянам). И, связанная с этой идеей, стала быстро распространяться так называемая теория мирного Армагеддона, устраивавшая в те критические времена очень многих, в особенности тех, кто достаточно натворил осознанных преступлений умственного характера, вроде таких, как предательство Иуды
Искариота или провокаторский блуд с народом последних русских царей. По этой теории не будет огня внешнего, огонь пройдет по человеческому миру внутренний, беспощадно и мгновенно выжигающий в людских душах сатанинское начало, от которого носители оного уже смертельно устали к концу
“определенных” времен… И тех неисправимых армагеддонцев, у которых качеств дьяволоносных окажется больше, нежели богоданных, постигнет мгновенная смерть: что-то вроде тотального всемирного инфаркта поразит добрую половину человечества. Остальные же, похоронив мертвых, останутся жить дальше, но уже в совершенно новом качестве – как бессмертные, или почти как бессмертные, по крайней мере еще ровно на тысячу лет им гарантирована будет жизнь…
Мне, державшему тогда душу бедного Евгения, не пришлось переживать все эти человеческие надежды и тревоги: я ушел из их мира раньше, чем вознеслись финальные звуки медных труб. И о некоторых частностях последних секунд
“определенного” времени Евгений узнал уже от интеллигентного Валериана
Машке, с ним довелось ему с большим удовольствием пройти пешком в посмертии многими дорогами лучезарной Германии. Демон же Неуловимый, то есть я, с удовольствием поведал себе самому о тех причудливых мгновениях и болезненных наваждениях, которыми было полно лихорадочное бытие людей, духов и предметов во дни скрежета зубовного в обреченном мире. И Валериан Машке, и мятежные демоны, и я, придумывающий самого себя, – все мы свидетельствуем, может быть, всего об одной секунде из “семи прошедших времен”, но она принадлежит мгновению их катастрофического завершения.
Вот улыбающийся Евгений с господином Машке – мы шагаем по укромным дорогам гольштинской земли, что вблизи существовавшего когда-то здесь вместо этих сплошных дубовых и грабовых лесов городка Плён, и с каждым шагом все ближе подвигаемся к Wittenberg’у, что благополучно пережил мгновение ИКС и теперь, сотни лет спустя, вновь, как и в отошедшие времена, преспокойно существует в глубине могучего парка и вместе со старым графом, опять водворившимся в родовом замке, приветливо ожидает всех званых и незваных гостей, которых всегда тянет посетить эти места, столь способствующие умиротворению и самозабвению…
Возле перламутрово-голубого озера, вдруг открывшегося за поворотом дороги, я прощаюсь с господином Машке, который хочет навестить своих родственников, живущих (и раньше живших) в маленьком доме у самой воды. И я уже один иду в
Wittenberg ьber Selent, где меня никогда не было, но где в гостях у графа была Надя со своим Орфеусом… Им надлежало после двух недель жизни в замке отправиться дальше, лететь из Франкфурта в Париж, оттуда Надя хотела везти слепого мужа в туманный Альбион, потом на Мальту… И теперь, пытаясь представить себе прежнее, “ветхое”, существование с планами новых путешествий, с азартом приобретения иноземных сувениров, с молодой и алчной любовью в роскошных номерах первоклассных гостиниц, – я, Евгений бедный, совершенно терялся в догадках о том, как же все это могло совершаться при ясном осознании скорого конца света.
Приближаясь к замку Wittenberg, я внезапно, с запозданием на сотни лет, постиг причину, по которой никогда не могла бы Надя полюбить меня.
Оказывается, при жизни был я человеком, абсолютно не способным понимать того, что любовь женщины совершенно отличается от любви мужчины. Женщина могла нежно ласкать, целовать в губы и прижимать к своей груди голову человека, которую у него со временем отрубят на плахе и бросят в корзину.
Зная о скорой смерти, женщина сознательно стремилась забеременеть и, лелея в себе под сердцем плод зачатия, прислушивалась к первым его самым нежным шевелениям. И меня, не знавшего всего этого о ней, – как же она могла бы полюбить?
Я этого раньше не понимал… Стоя под огромными придорожными липами, я плакал от пронзительной боли позднего, слишком позднего раскаяния и, уже миновав деревушку Selent, оказавшись на пустынной дороге к замку, понял и свое самое истинное, сильное желание: увидеть Надежду в замке Wittenberg в один из тех дней, когда она гостила там вместе с Орфеусом…
Она была на отгороженном пряслами участке, где находились две лошади арабской породы, светло-серые, в темных яблоках, и пыталась приблизиться, протягивая в руке кусок хлеба, к настороженно глядевшему на нее прекрасному жеребцу. Рядом стоял полный лысоватый человек в золотых очках, как оказалось, конюх графа, им приставленный к двум арабам для их воспитания и обучения. Увидев меня, возникшего прямо перед нею за пряслами, Надежда не испугалась, даже не оставила своей попытки приблизиться к лошади, и только тогда, когда гордый араб презрел ее хлеб и, с независимым видом охлестываясь длинным хвостом, направился прочь к дальнему краю площадки, где стоял другой точно такой же пятнистый красавец, Надежда повернулась и подошла ко мне.
– Евгений, к чему твое появление здесь? – безо всякой тревоги, ничуть не волнуясь, лишь слегка удивленно молвила она. – Неужели все это, наше, что-нибудь еще значит для тебя?
– Я пришел к тебе с приветом, рассказать, что солнце встало, – весело отвечал я, довольный тем, как началась наша весьма щекотливая, с точки зрения реальности, встреча.
– Но ведь здесь не только я и эти лошадки, – продолжала Надя в том же спокойном тоне. – Здесь присутствует и господин Зигфрид Ланк, конюх… Если меня можно и посчитать одержимой демонами, впадающей средь бела дня в состояние галлюцинации, то как ты выйдешь из положения в присутствии господина Ланка?
– Будем считать, Надя, что герр Ланк не придает особого значения моему появлению здесь и, разумеется, ничего не поймет из нашего разговора. Вот он берет за недоуздок одного жеребца, подводит его ко второму, подхватывает и этого, затем с добродушной улыбкой на круглом малиновом лице кивает тебе и уводит лошадей в конюшню.
– Ну хорошо, пусть будет так… Но объясни все-таки, зачем ты пожаловал сюда? – настойчиво вопрошала она.
– Знаешь, Надя, что после жизни больше всего бередит человеческую душу? – вопросом на вопрос отвечал я.
– Что?
– Воспоминания о том, чего тебе хотелось и чего никогда не было… Не вышло!
Никогда не могло быть…
– И чего же у тебя не было?
– А хотя бы этого… Поездки с тобою в Wittenberg… Герр Зигфрид Ланк в золотых очках берет под уздцы лошадей и уводит их в конюшню…
– Этого действительно никак не могло быть, Евгений, – миролюбиво и мягко, как никогда не бывало при жизни, ответила мне Надежда. – Потому что ты даже имени графа не слыхал. Это один из поклонников Орфеуса, слышавших его в то время, когда он пел на концертах в Германии… Граф смог узнать о нашем приезде от старых своих знакомых и соседей, супругов Машке, живущих на озере за Зелентом. А эти Машке, с кем я очень подружилась, близкие родственники моего второго мужа… С ними я познакомилась по прибытии в Германию, так что тебя уже на свете не было, Евгений… Как бы ты мог пожелать того, чего ты никогда не знал?