Так мы забавлялись во дни священного архаического существования – в веселых и ревностных трудах проходило бесконечное время… И ты знаешь теперь, что с появлением вылепленных из простой глины все у нас переменилось… Казалось бы, ну что такого особенного в тебе или в этой пожилой фрау Машке, которую ущипнул за розовую задницу лебедь Эмиль? Только две руки да две ноги, одна голова… Но вот что значит высшее, гениальное творение: совершенство самого простого. Из всех форм живого и неживого в Сотворенном Мире самым простым и совершенным является нагое человеческое тело. Даже пузатенькая фрау Машке и ее супруг герр Машке, эти состарившиеся карикатуры на Еву и Адама, трогательные толстяки со своими рыхлыми буржуазными телесами, с рыжеватой немецкой шерстистостью в тех местах, кои стали выглядеть почти невинными в результате долгого и верного супружества, – даже нагие старички несли на себе отсвет совершенства. Те же двое, что увлеклись любовной игрою метрах в ста от нас, похоже, уже закончили свое занятие, потому что спокойно выпрямили в лодке свои бронзовые от загара тела; молодые и сильные торсы супругов Франкенберг, соседей четы Машке, были, вне всякого сомнения, вылеплены по формулам высшего творения. Даже издали их стройность и соразмерность, Орфеус, невольно радует глаз. Кому, как не нам, изгнанным за проявление низкой зависти к вашей красоте, не оценить и мысленно не опробовать ее во всех сладостных нюансах греховного вожделения…
Слушая все это, произносимое на русском языке голосом жены, Надежды, слепой певец ничего не понимал и, пригретый мягким летним солнышком Северной
Германии, откровенно дремал, свесив голову на грудь. Он уже привык к тому, что довольно часто жена произносила что-то на русском языке, и тогда ему становилось непонятно, обращается ли она к нему, говорит ли самой себе или, может быть, адресуется к какому-то неведомому русскому, близкому ее душе.
Орфеус замечал, что все неохотнее заговаривает Надя на общем для них немецком языке – корейский она так и не смогла выучить.
И теперь бывало, что, с жаром начав какой-нибудь рассказ по-немецки, жена вскоре вдруг умолкала на полуслове или же незаметно для себя переходила на русский язык. И никогда Орфеус при этом не останавливал Надежду. Так что мне, ставшему звуками ее низкого, от природы сочного голоса, теперь порою звучавшего слегка надтреснуто, удавалось высказать многое из того, что я хотел бы ему сообщить на непонятном для него русском языке.
Зачем я это делал? Ах, только лишь затем, чтобы развлечься. Ведь я понимал, что очень скоро, при новом мировом порядке, мы все равно подохнем, а они все воскреснут, какие бы мы тому ни пытались чинить козни и препятствия. С приближением срока ИКС все больше попадалось демонов, как бы слегка сошедших с ума или, скажем, потерявших контроль над собой и тихо погрязающих в своих причудах – каждый в своем углу. Даже мой допотопный школьный друг Келим, в предыдущей земной жизни бывший финкой Эрной Паркконен – суровый ангел смерти, – и тот в Последние Времена совершенно расслабился и ввел в свою работу такую романтическую пустяковину, как цветок орхидеи, запечатанный в прозрачную пластиковую коробочку.
– Нью-Йорк? Это Нью-Йорк? – как-то говорила по телефону жена Орфеуса, и я воспользовался случаем, чтобы пообщаться с другим близким лицейским товарищем, который после войны обрушился с неба на Нью-Йорк и внедрился в его коммуникации, в безумные биржевые страсти и ночные развлечения…
– Это мистер Френсис Барри? Простите, пожалуйста, но мне очень нужен мистер
Валериан Машке – он сейчас находится у вас?.. Это его жена, бывшая жена… я говорю из Германии… Большое спасибо, мистер Барри. (Все это было сказано по-английски, и Орфеус понял, что Надежда будет говорить по телефону с бывшим мужем, о чем она уведомила Орфеуса накануне… А далее все было по-русски.) Это ты, Валериан? Здравствуй. Настали последние дни, Валериан, и нам нужно срочно оформить развод… Да, я буду ждать в Геттингене… Да, решила выйти замуж именно накануне всемирного катаклизма… Нет, спасибо, учиться летать не собираюсь по-прежнему. А тебе в том желаю успеха…
Неужели тебе непонятно, что я встретила наконец-то человека, которого ждала всю жизнь?.. Люблю ли его? Люблю, конечно, иначе зачем бы выходила замуж, да еще и перед самым концом света… Что?.. А все очень просто. Ни на что такое не рассчитываю. Наоборот… Ударит так ударит… Когда ударит – вы все взлетите, а мы, значит, обрушимся… Там, может быть, я встречу нашего малыша… Да, такой маленький, такой милый и так скоро ушел. И мне обязательно нужно туда, чтобы поискать его. А ты можешь летать себе…
Летай… тебе до нас всегда, в сущности, не было дела… Алло, что-то плохо стало слышно. Зачем летать, ты говоришь?.. Об этом я у тебя должна спрашивать, а не ты у меня. И много их теперь в Нью-Йорке?.. Двести тысяч человек? Ну, Нью-Йорк, я тебя поздравляю. У тебя точные данные, старина?..
Алло, Нью-Йорк? Что-то неважно со слышимостью… Они, наверное, у тебя прыгают в основном с небоскребов? Над Уолл-стритом летают? Представляю, как они там мельтешат на уровне ста этажей… Да, Келиму сейчас не позавидуешь… Келиму, говорю, стало трудно работать. К тому же он придумал трюк с орхидеями… Слышал об этом от Москвы?.. Оказывается, теперь только те, которым он вручает орхидею, становятся его клиентами… Нью-Йорк,
Нью-Йорк, ты слышишь меня? Я что-то тебя иногда совсем теряю, голос пропадает…
– Конечно, массы сейчас рванулись к левитации, как сказал Москва… И это по всему свету. Даже в Корее, в Сеуле, где самый высокий небоскреб всего в шестьдесят три этажа, – и там началось движение!.. Мой теперешний подопечный тоже каким-то образом узнал об этом… но пока что никаких попыток лететь не предпринимает… Да и куда там! С тех пор как лишился глаз, ничего вроде бы не хочет. Но он что-то задумываться стал. Да. И я долго мучился догадкой…
А недавно в Бамберге я у него вытянул признание… Ну, об этом после, старина… не для телефонного разговора это… Разве ты сам не знаешь,
Нью-Йорк, что нас ожидает? У тебя появится еще двести тысяч летунов, а у меня – еще один гений, проклявший жизнь. Да вот он, сидит передо мною и слушает, что говорит жена, потихоньку злится, что долго болтает по чужому телефону… Платить-то ему, а не графу, – тот, несмотря на свое богатство и щедрость, аккуратно передает гостям все квитанции за их международные телефонные переговоры…
Так беседовал один демон с другим по телефону, а слепой Орфеус сидел в кресле, слушая долгий разговор жены, ее русскую речь, из которой понимал только знакомо звучащие “Нью-Йорк… Нью-Йорк… Бамберг… Москва”. А сама обладательница мелодичного грудного голоса, теперь слегка тронутого хрипотцой, стояла у телефонной тумбочки и разговаривала с давно выключенным сознанием, и тот, кто это сделал, то есть полностью блокировал ее мозг и пользовался лишь звуками ее голосового аппарата, – я, д. Неуловимый, тайно присутствовал в гостевой комнате на третьем этаже замка Wittenberg и налагал тяжкие ковы на души двух обитавших там людей, странной супружеской пары, гостившей по приглашению графа Фридриха фон Ривентлова.
Для того чтобы выйти из состояния “голоса Надежды”, которое было избрано на данное время д. Неуловимым для реального присутствия среди людей, ему необходимо было вернуть Наде сознание, но сделать это таким образом, чтобы она сама не заметила некоторого провала в памяти, наступавшего у нее в самое неподходящее, казалось бы, для этого время: в продолжение какого-нибудь ее рассказа о том, чту она видит перед собою. Обычно такие рассказы импровизировались ею на ходу, чаще всего во время поездки на автомобиле вдвоем с Орфеусом или в часы их мирных бдений перед раскрытым окном в теплый солнечный день, когда супруги решали никуда из дома не выходить. В ожидании того, что уже всем людям во всем мире было возвещено, такое спокойное, бессодержательное времяпрепровождение обретало вдруг особенное значение.
Каждый прожитый совместно с близкими людьми час значил тогда очень многое – подобные часы и составляли наполнение счастья, единственно верного в том быстротечном существовании.