- Что прочитали? - спросила Ганна.

- Да тут... "Восемь лет среди пигмеев".

- Я про экзамены.

- Л-а... Так... Английский. Текст переводил,-солгал Журка, потому что уже несколько дней не занимался. Не мог.

- А куда все-таки поступаете? Надумали?

- Еще нет.

- Да как же так можно? Надо ж документы подавать.

- Подали. В Текстильный.

- А говорите-не выбрали.

- Это так...-он-хотел сказать: "мама все", да хорошо, что вовремя остановился.

Ганна покачала головой.

- Слушайте, Витя. Вы какой-то несерьезный. Как же можно подавать документы в институт, если он вам не по душе? Это ж не шутка. Это профессия. Это на всю жизнь.

Он уже привык к ней, освоился и потому сказал то, что думал:

- Все-таки лучше учиться, чем ишачить.

Он даже не понял сначала, что же такое произошло, чем он обидел ее? Ганна резко повернулась, посмотрела на него в упор, и глаза у нее вновь заблестели гневно.

- Как вы сказали?

- А разве не слышали?

- Нет, повторите.

- Ну, в общем учиться лучше, чем... чем идти на производство...

- Нет, вы повторите то слово.

Журка тотчас вспомнил отца, его обиду, его пощечину, вспомнил переживания, стыд, побег из дому. И все из-за этого слова. Столько неприятностей из-за одного слова! И опять оно, подлое, сорвалось с языка.

- Я прошу вас повторить это слово, - настаивала Ганна, не спуская с него гневных глаз.

- Извините... Я не подумал...

- Нет, вы повторите.

- Я сказал... ишачить... Извините, я не хотел.

- А теперь объясните, что это значит?

- Ну, работать хуже... Не то чтоб хуже, а это...

Тогда зачем десять лет учиться?

Ганна перебила его:

- Значит, образование не позволяет? А я вот семь классов кончила и ремесленное. И теперь на заводе, у станка, на грязной работе.

- Ну, зачем вы?

- Нет, слушайте. Я хочу, чтобы вы знали, с кем имеете дело. Вы, наверное, посчитали меня за эту... Как там у стиляг называется? "Фирменная девочка"...

- Зачем вы...

- Да вы не думайте. Я не оправдываюсь. Я горжусь своим званием и своей работой. А таких терпеть не могу.

"Ишачить". Какое слово придумали. Значит, мы ишаки, а вы счастливые лошадки, этакие беленькие, на парад только. А между прочим, вы хоть раз видели живую лошадь? Ей подковы нужны. Без них она не пойдет. А подковы мы делаем. Вот этими руками.

Журка посмотрел на ее руки, очень красивые, с удлиненными пальцами, с тонким запястьем, и в то же время-твердые, с тщательно подстриженными ногтями.

Ему вспомнились руки отца, все в узловатых шрамах, как в наклейках, и то чувство, что он испытал однажды, вновь вспыхнуло в нем, и захотелось тотчас прижаться к ее рукам, погладить, попросить прощения.

- Вы так. Накипь. Пена, - продолжала Ганна.- Вон сколько ее... Видела вашу "работу"! Пришел маляр, покрасил скамейку, затратил краску, время, труд, а вам это ни к чему. Вы свои пятерни решили увековечить.

- Я ж этого не делал! -взмолился Журка.

- Вы стояли тут же и молчали. Значит, одобряли.

Теперь понятно, почему вы так поступили. Ишачить!..

Ей показалось обидным, что она приняла этого типа за хорошего парня.

Ганна встала и произнесла повелительно:

- Вот что. Сейчас же уходите. И больше не смейте показываться мне на глаза.

- Извините,-сказал Журка, склоняясь перед нею, будто ожидая удара.

- Слышите?! Уходите. Нам не о чем больше разговаривать. Я терпеть не могу людей, презирающих труд.

- Я ж не хотел. Клянусь.

- Уходите.

Он стоял такой покорный, беззащитный, такой растерянный, что на мгновение Ганне сделалось жаль его, но тут же она вспомнила это мерзкое слово и поборола жалость.

- Вы противны мне, слышите? И ваш этот "шипр", и ваши брючки, и ваше "не знаю". Идите к своей маме, в Текстильный, к своим дружкам, идите куда угодно.

Слышите?!

Журка не двигался с места. Тогда Ганна схватила свою сумочку и стремительно пошла по аллейке. Журка двинулся было за нею, надеясь, что все еще обойдется, как в тот раз. Ганна остановилась и, не оборачиваясь, произнесла:

- На этот раз вы свое получите. Предупреждаю. Рука у меня тяжелая. Рабочая.

Она произнесла это так твердо, с таким гневом и силой в голосе, что Журка понял: "Залепит, и уж после етого окончательно потеряю ее",

И он отстал.

* * *

Весь этот день Журка был сам не свой. Все валилось из рук. Ничего не мог делать. Даже мяч не шел в корзинку, Из десяти штрафных заложил два. Ребята удивились.

- Перегрелся, наверное, - сказал Журка. - Башка кружится.

Он слонялся по городу до самого вечера, все думал, что же теперь будет и как ему быть? Он не мог себе представить, что больше не увидит Ганну. Без встреч с нею жизнь его в этом городке теряла смысл. И не только здесь - вообще.

Незаметно Журка очутился на набережной, в густой и шумливой толпе отдыхающих. Толпа тотчас приняла его и потащила, как бурная река бумажный кораблик.

Он никогда не бывал поздним вечером на набережной, и потому все вокруг показалось ему любопытным и интересным. Люди были разодеты и разутюжены. От проходящих женщин пахло духами. Со всех сторон слышалась музыка, которая то приближалась к нему, то отдалялась.

Но главное-общий тон, общее настроение было какимто другим, более возбужденным, чем днем, более игривым.

Журка обратил внимание -на море. Оно было необычного, бирюзового цвета. И листья огромного платана также были необычны, будто вырезанные из начищенной бронзы. И деревья вдали представлялись не настоящими, а нарисованными, как на холсте, будто это был не естественный парк, а декорация на гигантской сцене.

Возбуждение толпы передалось Журке. Он почувствовал, что сам должен что-то делать, с кем-то говорить,

И тут он вспомнил о Ганне, о том, что произошло, и мгновенно остыл, и стал энергично выбираться из толпы.

Его вынесло на большую площадку, к фонтану, серебристо блестевшему под мощными лучами юпитеров.

И тут он увидел, как к девушке в белом платьице подошел дочерна загорелый парень и несмело, как-то угловато, боком протянул' ей букет цветов, желтых и красных. Под лучами прожекторов цветы вспыхнули, как факел, а девушка счастливо улыбнулась, словно тоже вся вспыхнула от радости. "А что, если? .. - Журка чуть не вскрикнул от удачной мысли. Идея! Достать букет и разыскать ее".

Но где взять цветы? ..

"Есть, есть, есть",-повторял он, все убыстряя шаг.

Именно дома, в бабушкином садике, перед самыми окнами, росли розы. Десять кустов." Он на днях видел цветы своими глазами и почти каждое утро слышал, как бабушка говорила: "Еще один бутончик распустился. Такой великолепный. Прелесть".

"Спасибо, бабуся, выручила!"

У самой двери Журка подумал: "А хорошо ли? Ведь они для бабушки как живые существа.-Но тотчас отбросил это сомнение:-А как же иначе? Я ж не просто так. Я ж для нее".

Он стоял у самой двери своей квартиры, не решаясь войти в дом. В сад идти было еще рано, в комнатах горел свет. Желтая дорожка из окон падала прямо на кусты.

Журка пережидал, пока свет погаснет, но он все горел.

Наконец Журка понял: пока он не придет в дом, свет не погаснет: мать не спит, ждет его возвращения.

Он зашел в комнату и, отказавшись от ужина, поднялся к себе, в мансарду. Он лег не раздеваясь и стал ждать, когда в доме утихнет. Словно нарочно, мама и бабушка еще" долго возились, ходили, скрипели половицами. Журка еле дождался, пока они угомонятся и погасят свет.

И вот стало темно и тихо.

Журка осторожно поднялся, стараясь не стучать, и, забывшись, ударился затылком о потолок. Он выругался, потер затылок и начал обдумывать план действий.

И только тут до него дошло, что он, поднявшись сюда, загнал сам себя в тупик, потому что спускаться вниз по лестнице и проходить через комнату нельзя: всех разбудишь.