- Спасибо,-сказал Степан Степанович.
Подошла Ганна. Он сразу почувствовал это, точно от нее исходил какой-то особый свет или особое тепло, что передавалось на расстоянии.
- Хорошо, Степан Степанович. Вот так, так.
И этот мягкий голос на этот раз как будто вывел его на верный путь. Степан Степанович и сам понял, что "так, так", что пошло дело. Он смотрел на сверло - оно было целым, лишь слегка дымилось, будто устало вращаться.
- Годится, - не то спросил, не то подтвердил он и остановил станок, чувствуя необходимость сделать это, потому что руки снова начали дрожать или от напряжения, или от радости.
* * *
В курилке было полно народу. Все курили, и все разговаривали. Свежему человеку нельзя было разобрать слов. Густо пахло табачным дымом. Слышались резкие удары костяшек по листу железа. В дальнем углу несколько молодых рабочих, присев на корточки, забивали "козла". Прямо перед входом, над большой бочкой с песком, предостережение: "Промасленные тряпки могут самовоспламеняться". Слева на стене виднелся противопожарный плакат: "От маленькой спички может быть большой пожар". Тут же висел красный свежевыкрашенный огнетушитель.
"Хочешь не хочешь - пожар устроишь", - шутливо подумал Степан Степанович, подходя к плакату.
Закурив, он еще раз покосился на плакат и заметил в самом низу приписку карандашом: "Кури, тяни, потягивай, а времечко идет...".
"А у меня вышло", - мелькнула мысль, и он с удовольствием затянулся.
Из дальнего угла раздалось хихиканье, похожее на похрюкиванье. Степан Степанович много раз за эти дни слышал это похрюкиванье, но никогда не видел того, кто это делает.
Он присмотрелся. Похрюкивал, смеясь, молодой паренек в синей спецовке. Лицо у парня было неприметное, такое, как сотни других лиц, лишь при смехе верхняя губа поднималась, обнажая желтые, крупные зубы. Издали казалось, что он оскаливается, как собака. Сам смеется, а лицо злое.
"Прямо-таки бульдожья морда",-добродушно подумал Степан Степанович, невольно прислушиваясь к рассказу этого паренька.
- Его с кобелем до завода провожают...
Парень вдруг повел глазами и, увидев Степана Степановича, осекся. И все повернули голову и тоже притихли.
Степан Степанович догадался; речь шла о нем.
- Ба! Новатор производства!-нагло воскликнул парень и шагнул к Степану Степановичу. - С тебя приходится.
Степан Степанович не успел ответить.
- А как же!-продолжал парень крикливо, чтобы все слышали. - У моего станка щелкнули, - и он протянул Степану Степановичу заводскую газету.
На одной из страниц Степан Степанович увидел свой портрет и прочитал заголовок: "Полковник становится слесарем".
Он почувствовал, что кровь хлынула к голове, а глаза тотчас заволокло слезами, словно он, сам того не желая, сделал стыдное и подлое дело.
- Безобразие, - сказал Степан Степанович. - Это - безобразие, повторил он громче.
-Отметить бы надо,-развязно произнес парень и оскалился. - Банкетик бы.
Степан Степанович, скомкав в руке газету, бросился вон из курилки.
Вслед ему слышались чьи-то строгие слова:,
- А чего ты скалишься?.. А он при чем? Пришел к станку, значит, не какой-нибудь... Ты попробуй...
"Все равно-безобразие",-подумал Степан Степанович.
Хотя Ганна и Кузьма Ильич отговаривали его, он все-таки пошел в партком, прямо к Песляку.
Песляк не удивился его приходу, неторопливо привстав, подал толстую руку.
Степан Степанович руки не пожал и сесть не сел.
- Нехорошо получилось,-сказал он.-Я категорически протестую.
Он протянул Песляку газету, но не отдал, а сам, повернувшись к свету,стал читать:
- "Товарищ Стрелков быстро со всем освоился и уже выполняет норму и подумывает о рационализации и изобретательстве". Ну?! Что вы на это скажете?
- Это газетчики перестарались, - согласился Песляк.
- А это? - Степан Степанович ткнул пальцем в свою фотографию и прочитал: - "На этом станке товарищ Стрелков обещает так же по-гвардейски работать, как и воевал в годы Отечественной войны". Ну! А станок-то не мой...
- Это моя ошибка. Признаю. Я дал команду сфотографировать. Еще что?
Как было говорить с человеком, который все признает и понимает? Как с ним спорить?
- Но люди смеются, - сказал Степан Степанович, оправдывая свою горячность.
Песляк махнул рукой.
- Ежели и есть такие факты, так это отсталые элементы.
- Я -прошу оставить меня в покое, - попросил Степан Степанович.
Песляк покраснел, покачал тяжелой головой.
- Эх, не чувствуете вы ситуации.
- А вы чувствуете?
- Чувствую. - Песляк помедлил.-Вас пока что никто еще серьезно не принимает. Вам поддержка нужна. И в то же время ваш приход на завод-положительное явление, об этом я и говорил газетчикам...
- Бывает, что дела расходятся со словами, - произнес Степан Степанович.
- Ну, ладно. Работайте спокойно, - сказал Песляк.
После ухода Степана Степановича он подошел к телефону, вызвал слесарно-механический.
- Кузьма Ильич, ты Стрелкова не шибко оберегай.
Пусть работает. Норму дает.
Потом он позвонил в редакцию.
- Ну и ляпнули... Вместо того чтобы мужество человека показать... Зайди-ка...
Степан Степанович в коридорчике столкнулся с Аловым.
- Ну как? - заулыбался тот.
- Да ничего. Притираюсь. Уже в герои выскочил. - И Степан Степанович в шутливых тонах рассказал обо всем, что произошло.
- Зря,-не одобрил Алов и помрачнел.-С Песляком зря. Он этого не любит.
- Да нет. Вроде все понял.
- Посмотришь.
- Переживем. Блокаду пережили.-И Степан Степанович тряхнул Алова за плечи.
* * *
Жизнь у каждого человека складывается по-своему.
Одни сворачивают в сторону от главной дороги, вторые заходят в тупик, третьи продолжают свой путь.
Нина Владимировна как будто смирилась с выходкой мужа. Она не то что согласилась с ним или одобрила его, - она просто привыкла, как привыкают к недугу больного человека. Ничего не поделаешь, раз так случилось.
В душе она верила: он одумается, сам поймет, что поступил несолидно. Она видела, как ему трудно, и надеялась, что ол не выдержит. А главное, другие заботы навалились на нее. Сначала отправляла в пионерский лагерь Иринку... Теперь ее больше всего волновал Журка, его судьба. Начались экзамены на аттестат зрелости, и нужно было все время опекать сына. Занимался он с холодком, с ленцой, приходилось подталкивать его, "как маленького. Наконец, нужно было окончательно договариваться с Текстильным институтом, с Сидором Митрофановичем, звонить от имени мужа, напоминать и просить за сына...
Журка по-прежнему не определился, все еще не знал, куда пойти после школы. Он делал вид, что ему все равно, готовил вместе с Колькой "шпоры", но на сердце у него было неспокойно, а в голове путались мысли и рождались сомнения. Он не мог ни в чем разобраться, не мог быть спокойным И уверенным, потому что не было ясности и определенности в жизни, точнее сказать, перспективы.
Для чего сдавать экзамены, если за этим дальше ничего не следует?
Зачем аттестат, если он не понадобится в жизни?
А если и понадобится когда-нибудь, то лишь как память, как доказательство окончания школы, и никто не станет подсчитывать, сколько у тебя троек и сколько пятерок.
Раз так, зачем лезть из кожи вон, зачем истощать "серое вещество", зачем бросать тренировки и прочее? Естественно было бы послать напрочь экзамены и продолжать жить, как он жил до этой поры. Тройку он всегда схватит, а большего и не нужно.
Но все почему-то не понимали его, напротив, настаивали, требовали, чтобы он сдавал только на пять. Даже Колька Шамин и тот подначивал на отметки. ("Надо словчить на "петушка". Порадовать предков".)
Больше всех не понимала Журку мать и потому больше всех мучала его. Она принудила Журку бросить тренировки. Она создала ему такой режимчик, что ни вздохнуть, ни охнуть. Она заставила его зудить с утра до вечера, то есть заниматься тем делом, в пользе которого он сильно сомневался.