ВЧК, первое воплощение политической полиции нового типа, было создано по инициативе Ленина для борьбы с врагами, для воспитания страхом. Первый заместитель председателя ВЧК и ее первый историк Лацис объяснял: "Мы должны были создать Чрезвычайную Комиссию потому, что у Советской власти не было аппарата духовного перевоспитания".8 21 ноября 1917 г. Ленин объявляет: Мы хотим организовать насилие во имя интересов рабочих. 7декабря 1917 г. Феликс Дзержинский, извещая о рождении ВЧК, предупреждает: "Не думайте, что я ищу форму революционного правосудия, нам не нужно правосудие… Я требую орган революционной расправы с контрреволюционерами".9 Лацис разъясняет: "Чрезвычайная Комиссия врага не судит, а разит… Она или уничтожает без суда… или изолирует от общества, заключая в концентрационный лагерь…"10

Владимир Короленко, известный писатель, убежденный демократ, говорил в разгар гражданской войны представителю советского телеграфного агентства (Роста): "Основная ошибка советской власти – это попытка ввести социализм без свободы".11 50 лет спустя писатель Василий Гроссман напишет: "Ленинский синтез несвободы с социализмом ошеломил мир больше, чем открытие внутриатомной энергии".12 Короленко, лучший представитель русской интеллигенции, наивно веривший в свободу и демократию, идущие после свержения самодержавия, считал политику советской власти – ошибкой. Полувековой опыт советской политики убедил Гроссмана, что она была не ошибкой, но последовательным осуществлением открытия Ленина.

ВЧК, "орган непосредственной расправы", как с гордостью называли его чекисты, должна была родить страх, парализующий человека и общество. Л. Троцкий теоретически обосновал необходимость страха: "Устрашение есть могущественное средство политики, и международной и внутренней. Война, как и революция, основана на устрашении. Победоносная война истребляет по общему правилу лишь незначительную часть побежденной армии, устрашая остальных, сламывая их волю. Так же действует революция: она убивает единицы, устрашает тысячи".13

В отношении Октябрьской революции слова "убивает единицы" были риторической фигурой. По официальным данным Лациса, за первые два года революции было казнено ЧК 9.647 человек. Эту цифру воспроизводит в письме во Францию Пьер Паскаль, анализирующий цифры казненных по месяцам в доказательство сокращения террора "по мере уменьшения опасности для Советской республики".14 Первые документы о "красном терроре" свидетельствуют о том, что официальные цифры следует во много раз увеличить.15 Один из руководителей ВЧК Петерс с гордостью рассказывает, что после ранения Ленина "масса сама… оценила своего любимого вождя и мстила за покушение на его жизнь": цифра расстрелянных "ни в коем случае не превышает 600 человек".16

600 казненных за покушение на вождя – если поверить Петерсу – не были чрезмерной цифрой, учитывая, что задачей власти было воспитание рабочих и устрашение миллионов. Ленин на протяжении всей своей деятельности главы партии и государства не перестает предупреждать: "Наша власть слишком мягка",17 не перестает настаивать: враги должны беспощадно истребляться".18 Когда гражданская война заканчивается, Ленин продолжает требовать: "Со взяткой и пр. и т. п., ГПУ19 должно бороться и карать расстрелом по суду".20 Со свойственной ему решительностью вождь послереволюционного государства определяет круг преступлений, которые суд обязан карать расстрелом: "взятка и пр. и т. п." Естественно, Ленин прежде всего думает о политических противниках: он настаивает на расстрелах, говорит даже о пулеметах, по отношению к меньшевикам и эсерам в марте 1922 г.21

Троцкий полностью соглашается с Лениным, объясняя необходимость именно расстрелов тем, что "в революционную эпоху партия, прогнанная от власти… не дает себя запугать угрозой тюремного заключения, в продолжительность которого она не верит".22

Макиавелли, которого внимательно изучали вожди Октября, указывал, что перед Князем стоит вопрос, что лучше, "быть любимым или возбуждать страх?" Флорентийский политик, признавая, что "желательно и то, и другое", советует, поскольку совместить "то и другое" трудно, возбуждать страх. Ибо – внушать страх – безопаснее.23

Нет сомнения, что большевики в своем "блестящем одиночестве" панически боялись всех. Но страх, который они хотели возбудить и успешно возбуждали, никогда не терял своей воспитательной – идеологической функции. Один из лидеров меньшевиков Рафаил Абрамович вспоминает о своем разговоре с Дзержинским в августе 1917 г., когда собеседники еще не были смертельными противниками. Вы помните речь Лассаля о сути конституции? – спросил будущий председатель ЧК. – Конечно, – ответил лидер меньшевиков. – Лассаль сказал, что конституция определяется сочетанием реальных сил в стране. – Как меняется такое сочетание политических и социальных сил? – В процессе экономического и политического развития, путем эволюции новых форм экономики, появления различных социальных классов и т. д., как вы сами отлично знаете. – А нельзя ли, – задал принципиальный вопрос Дзержинский, – изменить это соотношение, скажем, путем подчинения или истребления некоторых общественных классов?24

Размышления будущего председателя ВЧК не были чистой теорией. После октябрьского переворота партия большевиков с помощью ВЧК приступает к практической деятельности. Лацис переводил размышления о взглядах Лассаля на язык чекистов: "Не ищите на следствии материала и доказательств того, что обвиняемый действовал делом или словом против советской власти. Первый вопрос, который вы должны ему предложить, какого он происхождения, воспитания, образования или профессии. Эти вопросы и должны определить судьбу обвиняемого".25 Угроза истребления, адресованная "классу", "буржуазии" – "нечистым" – создавала атмосферу всеобщего, генерального страха. Отдельный человек, попадавший в машину истребления, становился лишь абстрактным статистическим знаком. Пьер Паскаль пользуется официальной статистикой ВЧК для того, чтобы заявить: "Советская власть… будучи вынуждена к репрессиям, осталась гуманной, умеренной, политичной и положительной как всегда, соразмеряя точно свои меры с ожидаемым от них результатом". Пьер Паскаль подчеркивает: "Не было издано никакого закона о подозрительных, как во время французской революции. Только виновные подвергались преследованиям…"26

Виновными – были все. А если кто-либо после ареста и следствия оказывался невиновным, то декретом ВЦИК от 18 марта 1920 г. предусматривалось оставление за ВЧК права "заключения таких лиц в лагерь принудительного труда на срок не свыше 5 лет". Т. е. в том случае, если не было никаких оснований передавать дело даже не в суд, но в революционный трибунал.

В июне 1918 г. Дзержинский изложил для газет свою концепцию деятельности ВЧК: "Мы терроризируем врагов Советского правительства, чтобы раздавить преступление в зародыше".27 Зимой 1921 г. председатель ВЧК мог с удовлетворением подвести итоги: "Я думаю, что наш аппарат один из самых эффективных. Его разветвления есть всюду. Народ уважает его. Народ боится его".28 Лацис повторяет оценку Дзержинского: "Чрезвычайные комиссии все время старались так поставить работу и так отрекомендовать себя, чтобы одно напоминание о Комиссии отбило всякую охоту саботажничать, вымогать и устраивать заговоры…"29 Одно упоминание… Илья Эренбург вспоминает в романе, написанном в 1925 г.: "Два слога, страшные и патетичные для любого гражданина, пережившего годы революции, два слога, предшествовавшие "маме", ибо ими пугали в колыбели, как некогда "букой", и сопровождавшие несчастливцев даже после смерти, вплоть до выгребной ямы, два простейшие слога, которые запамятовать не дано никому".30 Два слога: ЧЕ-КА. Потом два слога превратятся в три – ГЕ-ПЕ-У. И Дзержинский снова декларирует: "Надо, чтобы это название – ГПУ – внушало врагам еще больший страх, чем ВЧК".31 Затем будут четыре слога – ЭН-КА-ВЕ-ДЕ. И снова три – КА-ГЕ-БЕ. Независимо от количества слогов, наследники ЧЕ-КА будут пугать советских граждан, не позволяя запамятовать себя.