— Оставь ради Бога!

— Я уже слышала это.

Смеется или говорит серьезно? — Паша не знал, что для нее значит его любовь. Зойка всегда отсутствовала…

Остаток дороги проехали молча. Зойка улыбалась набегающему сухому асфальту. Перед въездом в городок высадила Пашу из машины, назвала адрес.

— Нас не должны видеть вместе, сторонись людей, не мельтеши по улицам: новый человек приметен здесь, пересиди где-нибудь, — позволила чмокнуть в щеку, — стемнеет — приходи. Будь осторожен.

III

Бабка, Ангелина Васильевна, давно забыла свое имя и все с ним связанное. Вместо этого придумала кресло, инвалидную каталку и палку. — Хорошо! Наконец-то, узнала настоящую жизнь!

Некогда манящие сердце дали, едва проступающие, недоступные, смутно угадываемые, настигли внезапно и бесповоротно. Реальность, соперничать с которой вправе только смерть. Стерлись из памяти небрежные человеческие лица… истасканные обещания… невозмутимая ложь…. Короткое прощание. Мучительное забвение. Горькое пробуждение. Возможно, лучше не знать истоков жизни и вовсе к ним не приближаться. Но кто знает для человека наилучшее? Может, побыстрей умереть, блуждать в миражах и скитаться, подобно сомнамбуле? Добровольно плыть в сумасшествие или вообще не родиться? Ангелине Васильевне в 84 года выпал жребий — жить. Она остро почувствовала перемену, будто оказалась в эпицентре грандиозного взрыва, кромсающего все и вся. Взбунтовалась перед неизвестностью, но ненадолго. Очухавшись, и здесь нашла много чего. — Неужто время пришло подгнивать?! Ангелина Васильевна привыкла изъясняться сурово и грубо, но мыслей была чрезвычайно высоких и отчаянных. Внимательно разглядывая себя и так и сяк, пыхтела: удавиться что ли? Ясна голова и немощны ноги. Раздраженная, каталась по коридору, пока упоительный сон не гнал в постель….

Трудно сказать, почему появление призрачного капитана встревожило бабку.

— Зачем Люське врать, что за выгода, какой капитан? — терзалась она — Фантазия одна, нет никакого капитана!

Однако, спустя немного, нехотя согласилась: может не все вранье, и, вправду, капитан объявился.

— Образина, прохвост, впрочем, Люське и такой сойдет.

Подперла щеку и уставилась в забрызганное дождем окно; черное слепое небо тыкалось в крыши, ветер хватал небо и свирепо швырял об землю.

— Ну и погодка, б-ррр! — бабка опять подумала о капитане, — лихо на море!

Улыбнулась, представив, дочь: с каждым новым ударом волны та испуганно жмурится и скачет мячиком по каюте. Небось, и помолиться некогда; авось, пронесет!

В глубине квартиры трепыхнулись и легко зазвенели стекла. Бабка поморщилась.

Пахнуло морской сыростью…

Шхуну кинуло влево, под волну, и она пошла креном, заливая через борт. Затрещали обшивка и мачты, в неподвижном небе, как нож над головой, зависла молния; до слез захохотала пучина — судно надолго исчезло в пенистой ярости волны. Удивительна живучесть этого безымянного куска дерева, желающего, подобно навозному жуку, во что бы то ни стало удержаться на поверхности.

На палубе ни души.

— Спят что ли? — для приличия забеспокоилась бабка. На самом деле, ей не терпелось услышать предсмертный ор, хлесткую матерщину, Люськин крик о помощи, скорую и звонкую пьянку напоследок…

Два безжалостных плавника вынырнули из глубины.

— Акулы! — вцепившись в палку, завопила бабка, но в грохоте не услышала собственного голоса.

Красив и жесток танец двух сестер; по слухам, только самки охотятся за человечиной.

— Эй, девки, — закричала она акулам, — кончайте с ними скорее!

Хищницы особо не торопились. Не замечая легкой добычи, снова и снова наступали друг на друга, но в опасной близости непременно расходились.

— Ну давайте же, давайте, — торопила события бабка.

Ураганный вихрь долетел до окна…

Ангелина Васильевна огляделась: шхуна качалась; на палубе, голый по пояс, стоял капитан. В глубоком синем свете молнии напряглись скулы.

— Несчастен обреченный жить среди людей, — именно так, неожиданно высокопарно, она определила капитана, отъехала от окна и пошла колесить наезженным маршрутом…

Из соседней комнаты донесся всхлип либо стон.

— Лизка с Колькой возятся! — плюнула бабка, — что толку вскрывать порожние бутылки?! Наперед известное ничто…

Лиза, услышав шорох, вылетела в коридор: растрепанная, голая, красивая. Секунду смотрела на бабку.

— Ты что, старая вонючка, делаешь здесь?

Бабка остановилась.

— Ух, ты! — прошамкала она, потянувшись к напряженному Лизиному соску. Та резко увернулась.

— Колька-то живой еще? Или подох?

— Живой, спать катись! — ломким басом отозвался Коля.

— Жаль, — бабка изучала Лизу, размышляя, посвятить ли ее в тайну, но вместо этого усмехнулась.

— Чего сосешь-то его? Давно уж высосала. Дура!

— Что? — заорала Лиза, — на себя посмотри?

— И что? Не чета тебе, и Люське не чета… ну, с той еще придется свидеться…

— Вот что, бабуля, — вспыхнула Лиза, — живешь на всем готовеньком, так помалкивай.

— Что такое особенное готовите, чтоб я молчала?

— Вернется мама, и все пойдет по-старому, — неуверенно начала Лиза, но бабка не дала договорить.

— Ты, видать, и впрямь со своим братцем с ума сбрендила; вернется… оттуда не возвращаются, а если иные и приходят, так не приведи Господи. Вот отсюда и пляши.

И поехала на кухню.

До утра Ангелине Васильевне не спалось: сначала нежный зверек жался у нее под грудью; пообвыкшись, нюхал подмышки; играл в прятки с собственным хвостом и терся шерсткой о живот, а потом, божье дитя, устроился на коленях спать. Боясь шелохнуться, бабка так и просидела, считая частые удары удивленного сердца.

На рассвете подул юго-западный ветер…

— Неделю назад, едва начав, оборвала рассказ, побледнела и задрожала. Я ввел успокоительное. Сонливость продолжалась недолго. Ее подбросила дикой силы лихорадка: Люся подскакивала мячиком на узкой кровати, опять лекарство, огромной дозы хватало на час. Необъяснимая и непроницаемая немота; синева, ползущая от висков к губам; я испугался внезапной и драматической развязки, тем более что не усматривал причины… идем, ничего хорошего, — Натан Моисеевич дернул Лизу за рукав, и они поспешили в палату.

Можно лишь гадать, где все это время находилась Люся.

— Юго-западный, закричали на палубе. Спасены!!! — чужое присутствие, Люся замолчала.

Черная зловещая комната.

При виде матери Лиза содрогнулась. Кожа и кости. Лицо фанатички. Ни намека, ни слова о нас, будто не существуем.

Мать всегда отличалась легкомыслием. Постоянная нехватка денег, недавний уход отца, развал в доме, откровенная враждебность бабки, — все нипочем, словно песок между пальцев. Лиза считала мать неудачницей — мать не сумела использовать дикую необузданную красоту, присущую всем женщинам в их роду — потому рано и поблекла. Бабка, улыбаясь, поглядывала на дочь — ну и ну, два года, как пятьдесят стукнуло, всего-то! Куда все подевалось?

Лиза никогда не замечала в матери чрезмерной мечтательности, поэтому материнские загадки, в которые старался проникнуть доктор, застали ее врасплох. — Никакого сходства с реальной жизнью. Откуда? В жизни ни одной книги не прочитала…

В последнее время мать частенько выпивала, но как-то тихо и неприметно. Помешательство на ровном месте — иначе и не придумаешь.

— Опять они…, - встревожено, в никуда обратилась мать.

— Заговорила, наконец-то, наконец-то, — обрадовался Натан Моисеевич и кинулся к постели, еще не веря, что кризис миновал.

Люся менжевалась.

— Я многое передумал за эту неделю: ты права — не стоило садиться на эту шхуну, — задумчиво проговорил Натан Моисеевич.

Лиза изумленно посмотрела на доктора, но тот не обратил внимания.

— Как я понимаю тебя, Люси! Надо что-то делать…