Паша говорил, бабушка облюбовала кресло вот уже три года. В квартире в то лето шел ремонт, и никто не заметил, как, однажды, опустившись в кресло, она не двинулась с места несколько дней. Спохватившись, предложили чаю. Она взяла, но выпила без удовольствия и сразу отвернулась. Именно с этого момента люди ее перестали интересовать.

Стою в комнате. От выделений и мочи воздух ужасен. Ее тело распадается день ото дня. Это тело живого человека? Тронутое ржавчиной, в шишках, лишаях, опухолях, пигментных пятнах, скорее напоминает чудовищный, ядовитый гриб или застывший, вулканический нарост. Плоть исковеркана. Разлагаясь, она вcеляет во всех домашних ужас. Яростное напоминание о грубых трансформациях тела, она открыто смеется над нашим богатством, именуемым жизнь. Ее внучка ретируется каждый раз, едва сталкивается с медлительным непомнящим взглядом. Мне нравится отрешенность бабушки, но она злобно оборачивается, едва я касаюсь плеча. Кто ты? — спрашивает глазами. Каков бы ни был мой ответ, он не понравится, потому что, произнесенный на человеческом языке, оскорбит слух.

Стемнело. Зойка стряхнула пепельницу в окно и зажгла свет. До встречи с бабушкой она по-своему жила счастливо: искала кайф и всегда находила. Заигрывала со смертью…. Впрочем, жила, как все: от случая к случаю.

Забвение и игра издавна влекут меня. Человеческая память — тяжелейшее бремя для духа. Реминисценции о нелепых людских страстях и обидах. Искусно и ловко бабушка рассталась с этой ношей.

Кто сейчас направляет неповоротливую баржу ее тела? В черных, слюдяных водоворотах красиво вращаются ее слоновьи ноги. Какой компас позволяет ей плыть строго на Север? Как угадывает холодное сияние высохших от добродетели звезд?

Владею ли я телом столь же хорошо? Когда-то, старухи, стоя на берегу, насмешливо наблюдали за моим погружением и неумелыми попытками овладеть речным пространством.

Сейчас я принимаю вызов. Но, не зная правил игры, жду первого хода.

Она натирает снегом подмышки, дабы уничтожить необузданный запах — на него сбегаются голодные звери — мочится ртутью, путая следы акул, пьет их кровь и, беззубая, сплевывает в сторону мясо. Ледяные лилии украшают лоб, а водоросли образуют каменный щит вокруг погибшей и вновь обретенной девственности. Кому она подарит ее на этот раз? Ах, поучаствовать бы в ее двойном грехе и поделить радость ответственности!

Вдруг бабушка мучительно разомкнула губы.

— Идем скорее, пока не передумала.

На долю секунды пугаюсь ее тайны, но никакие страхи уже не могут удержать. Осторожно делаю первый шаг, второй…

— Что это было? — Зойка плакала от боли.

— Ты налетела в темноте на бабушку, опрокинула инвалидную каталку, — подглядывал из угла Паша.

— К черту! — Зойка припудрила нос.

— Терпи, терпи, Бог терпел и нам велел, — бабушка смеялась в коридоре.

— Да кто она такая? — выдавила Зойка.

— Просто бабушка, дай, подую, — Паша раздвинул ей ноги и слизнул вульву.

— Дура! Ничего ему не давай, — неслось из-за двери, — сама себя, сама себя!

— Довольно! — заорала Зойка и села в кровати.

Паша спал в кресле, прижав к животу банку с формалином. Зойка приложила ухо к двери. Никого. В коридоре долго возилась с замком и только на площадке перевела дух. Прочь, прочь! Что же это было? Сон? Гадливый сон! Бабка еще что-то сказала, но что? Что? — Зойка прижалась лбом к металлической решетке….

Шаталась по городу, пока не промерзла до костей, дома сразу полезла в горячую ванную, долго разглядывала ссадины, синяки на руках и ногах, порезы, словно кто-то нарочно рвал кожу. Зойка хотела хоть каких-то объяснений, но их встречи с бабушкой после той ночи стали непримечательны: та без остановки каталась по коридору, дубасила палкой стены и не узнавала Зойку. Паша шутил: она откусила и спустила язык в толчок. Верить, не верить? Похоже на правду! Однажды Зойка будто бы услышала. — Не умеешь сама себя! Не знаешь как! Тебя не существует! Будь ты проклята! — Успокойся, она развлекается. Забавляется злостью, — ухмылялся Паша, провожая Зойку домой. — Не хочу ничего, — шептала она, но, напиваясь, приходила вновь. Однако, пропасть меж двух женщин разверзлась, похоронив любую надежду на дружбу или откровение. Враждебная апатия.

Луна. Тихая и безмятежная. Башенки на крепостной стене торчат — упрямые юношеские фаллосы, речка катится, волоча за собою камни и водоросли. Блуждающие в воде огни. Зойка вспомнила Анюту: "Волосы поедаю!" Должно быть, красиво: в крови бегущие волосы! Напоминает реку. Красиво! Захотелось услышать признание девочки в грехах. На сердце сразу стало легко, улетучились и страхи, и сомнения, ничего не беспокоило. Пропади все пропадом, все выведаю досконально. Приду ей на помощь! Хорошо грешить вдвоем! Грешить! Грешить! Здесь ключи к нашим судьбам! Быть может, впервые Зойку коснулось нечто, напоминающее человеческое участие. Ане нужны слушатели и соучастники, непременно согласится! Зойка ухватилась за девчачий грех — это единственная возможность отринуть рутину, неизбежность скуки и таинственные свидания с бабкой. Как бы там ни было, утром, беседуя с коротышкой, согласилась на все его условия. Они долго бродили по перрону, уточняя дату следующего приезда и проговаривая разные предосторожности (увы!). Но, судя по всему, Зойка осталась довольна, она немного кокетничала; боясь ее "лукавых улыбок", коротышка нервничал: надо быть начеку! и сбежал, едва показалась электричка на Москву.

II

Утро меланхолически собачилось с ветром.

Лиза спешила в больницу. Надменная, неумолимая, стремительная, не терпящая катастроф. Любопытно, как уживаются в ней жесткость и притягательность?!

Лизе надоели материнские выкрутасы. Доктор оказался прав: Блистательно! Блистательно! — шептала мать, отказываясь вторую неделю открыть глаза.

— Люся пугает меня, — паниковал доктор, — персонал в шоке!

Распространенное в его практике заболевание, на этот раз протекало неопределенно и непредсказуемо. Пациентка не возвращалась к реальности; испытанные препараты не помогали. Впервые доктор всерьез задумался о консилиуме, хотя и боялся полного дефолта.

Была и еще одна причина торопиться: доктор не на шутку увлекся грезами больной. Целые сутки проводил около ее постели, слушая волнующие описания: "…в диком влажном воздухе поймать следы твоих синих рук, пригубить…"

И против воли хватал ее руку и благодарно прижимал к сердцу.

— Послушай, что я тебе скажу, — обращалась она к неведомому, — вот как это было: в центре, полнозвучно разливаясь, сидел толстый гармонист. Вокруг толпились бабы, нестройно подпевали и приплясывали в такт. Все были в подпитии и в ожидании. Через несколько минут из-за деревьев показалась худая томная женщина. — Ждете? — не поздоровалась даже, — Кликала с балкона кошек. Напрасно! Все в сборе? — Гармонь заглохла. Бабы тоже затихли. — Пляшете? — согнала гармониста, устроилась сама, — рассказывайте! — Мария, Солониха влюбилась в своего племянника, — начала одна, — выслеживает его, вынюхивает, с лица спала, посинела, просто ужас. — Хорошее начало, — Мария достала из сумочки бутерброд и проглотила его…. Так и познакомились…

— Кто такая Мария? — всколыхнулся доктор.

— Ты словно не живешь вовсе, кто?! Его мать! — удивилась и легонько засмеялась Люся.

— Кого его? — пуще прежнего заволновался доктор.

Люся недовольно нахмурилась.

— Его! Его! Его самого!

— Ты ничего не путаешь? — держась знакомых ориентиров, поинтересовался доктор, но Люся уже крепко спала.

Накануне вечером заговорила о каком-то путешествии.

— Что ни говори, все было продумано еще на берегу; ясно, добром это не закончится. А команда?! Все до единого воры, включая капитана. Надеюсь, вы понимаете, как я была напугана! Учтите мое положение — ведь я девица!