Старуха грозила пальцем и возилась с каким-то приспособлением. Наконец, справилась. Воды по колено. Выпрямилась. Плавно гребли ноги в пенистом кошмаре, и тело раскачивалось, словно палуба.

Люська, Люська…

На берегу старуха одернула платье, ослабила лиф, удерживающий огромные груди. Стояла, тяжело дышала.

Море притихло.

— Ах, ты мразь! — впилась она глазами в песок.

Люська дико закричала, узнав мать.

Ангелина Васильевна метнулась к капитанскому рисунку; поддела палкой кусок Люськиного тела; другой, третий… смешала колодой карт.

— Вот тебе Млечный путь!

— А это что? Нет, вы только посмотрите, рожать вздумала! — расплющила пяткой грушевидный плод. Поковыряла едва наметившийся прозрачный скелетик, — ну дает!

Люська кричала, но хоть бы кто услышал: капитан невидимкой прошел рядом с бабкой, дунул в глаза, пошевелил ресницы.

— В таких делах какая мать пожелает добра?

Нахмурилось небо.

Ангелина Васильевна еще долго носилась по острову, рыскала под каждой кочкой.

В коридоре зазвонил телефон. Из больницы, — некому больше в такое время! Лиза сняла трубку, послушала, положила на место, остановилась на цыпочках за дверью.

— Бабушка, мама умерла.

Ангелина Васильевна не отозвалась; в ее зрачках новая луна.

— Зимы не будет, у Люськи не будет зимы.

Пустой дом: шорохи и те исчезли.

На кладбище ветрено. Ангелина Васильевна держалась рядом с Пашей. Никто не удивился, будто так и следовало быть: бабка без каталки. Внуков поднимать и поднимать еще!

Люська, словно птичка, свившая, наконец, гнездо, занимала примерно четверть гроба; крохотный лоб для поцелуев, почерневшие ногти, выступающие острые носики туфель, дальше — красными воланами атлас и подарки. Веночек из голых веток, детские прядки волос, схваченные розовой и голубыми ленточками, дешевый медальончик…

Ангелина Васильевна уворачивалась от мертвой и крепко пожимала Пашину ладонь. Солониха косилась на племянника: поссорились перед самым выходом. Привели под руки Натана Моисеевича: орденская планка под распахнутым пальто. Он громко плакал и рухнул бы в открытую могилу, если бы не жена и внучка.

Опустили гроб — неглубоко. По весне поплывет, ищи свищи потом, ну да все равно, — заметила вскользь Ангелина Васильевна. Лиза улыбнулась, улыбнулся Коля.

Дома долго молчали.

— Как хотите, — заговорила первой Солониха, — а так жить, как она, лучше умереть.

Бабка нехорошо повелась, едва пригубила водки.

— Лучше?…

— Конечно.

— А как она жила?

— Со смертью по одной половице ходила.

— Ты то откуда смерть знаешь?

— Было дело.

— Когда это?

Солониха покосилась на племянника, сжала грудь.

— Когда безнадежно ждала. Эссенцию глотнула… немного.

— Страху больше, напоминает смерть…

— У ней на лбу платок лежал.

Солониха заерзала, — Всем кладут, целовать.

— Никто не целовал!

— Для порядку кладут. Вдруг кому взбредет.

— Положили, чтоб залысины скрыть…

— Ты о чем, Паш? — Ангелина Васильевна тревожно посмотрела на внука.

— Залысины и кое что пострашнее, — не обращал внимания Паша.

Лиза хмыкнула. Хмыкнул Коля.

Паша качнулся и опрокинулся на пол.

— Переживает, оно понятно, — заметила Солониха, не дернувшись, однако, помочь.

Ангелина Васильевна успокоилась и без интереса оглядела соседского племянника. Наглаживают с Колькой. Ладно бы Солониха, от смерти всяк по-разному бегает, но Лизавета, Лизка-то?

Короткое жидкое солнце. Вдруг захотелось прилечь на пол к Пашке, поговорить по душам. Скорее бы все разошлись!

Но никто не торопился.

— Ты теперь и за мать и за отца, Лина, — наскоро мирясь под столом с племянником, завела Солониха.

Ангелина Васильевна тяжело вздохнула: разве им мать нужна? что мать? сама крутилась на месте, хватаясь за все, любой огонек за маяк принимала, кто б указал…

— Что толку сейчас-то говорить? — клонила она к концу.

Пашка притворился спящим.

Солониха кивнула на Пашку, — этот-то при делах, на ногах стоит, а малышей, хочешь — не хочешь, обуть одеть…

— Лучше скажи, любовь у вас взаправдашняя, или так себе, лишь бы до огорода дотянуть?

— Огород любви не помеха! Знаешь, как на огороде любится? Там всё любит друг друга.

— От ихней любви к осени, ничего не остается.

— Как это? Всю зиму вспоминаем, как за стол…

— От любви, говорю, ничего нет. Сожрешь, да высрешь, вот и вся любовь.

— Так задумано, — попалась Солониха.

— Задумано? Это ты о любви? Молчи лучше!

Ангелина Васильевна засмеялась.

— Сама-то что в любви понимаешь? Забыла чем и пахнет, — обиделась Солониха.

— Отчего ж забыла? Все вы ею провоняли.

— Хоть бы в такой день язык придержала! — Лиза отшвырнула рюмку, встала из-за стола, Коля осекся на первом глотке и тоже встал.

— Чего вскочила? В животе, что ль, шарахнуло?

— Ты… ты, — озиралась Лиза.

Быстренько приладив инвалидную каталку, Коля повез опьяневшую и злую сестру в комнату; словно слепая, стучала по стенам, покрикивала…

— Ну, помянем перед сном, — выпроваживая поскорей гостей, поднялась и бабка.

День задержался на скатах крыш и съехал вниз.

Выпили в подступившей темноте. Солониха заохала, разминая ноги. Скованный, тяжело поплелся в прихожую племянник.

— Эк, придавило-то тебя! Неужто любовь? — задралась уже в дверях Ангелина Васильевна.

— Не видишь, выпил человек? — озверела Солониха.

— Так что ж? Иные до неба пьют.

— Поминки вроде.

— Жить пора! — Ангелина Васильевна хлопнула дверью и замерла: рядом прошел совершенно голый капитан. Дунул в глаза, пошевелил ресницы. Жуликовато повертев носом, слил остатки выпивки в один стакан и махнул разом. Не поморщился.

На запястьях перламутровые браслеты. Звякнув браслетами, вытянулся на полу и обнял Пашку.

Так начинается любовь.

Здесь сумрачно и кровно помадят губы богам…

В капитанских объятиях нервно заплакал Паша и высвободил свой член. Жестокая ненависть согнула Ангелину Васильевну; она изо всех сил пялилась разглядеть капитана, но тот укрылся в тени кухонного стола. Однако, его присутствие ощутимо: горячая воздушная волна трепала Пашкин член — стройный парусник — направляя весело и своенравно. Малиновое на влажных бортах. Пашка завыл громче. Бабке привиделось счастье — Ну, уж нет! — влетела на кухню и завалилась между капитаном и внуком. Ее швырнуло влево, к Пашкиному члену. Подождет, не к спеху! — развернулась к капитану. Туманно, темно и тихо, будто нет ничего осязаемого.

Чего он черт его дери боится меня? может, за Люську обиделся? — будоражилась бабка. Мысль, что попросту не хочет, отвратительную мысль, гнала прочь. У копчика зудел Пашкин член. Бабка прижала член жопой, успокоить. Успокоился.

Осатанев от ожидания, согретая со спины внуком, тяжело задремала, но тотчас встрепенулась, только почувствовала ветер в ресницах. Невероятно: под столом кряхтел и тужился капитан, лицо, вроде, обыкновенное, тысячи таких лиц, ничего из ряда вон или там фантастического…

— Что с тобой?

— Огонь высекаю.

— Какой огонь, очумел?

— А вот смотри.

Капитан, отчаянно елозя, багровея и бледнея с головы до пят, казалось, нарочно дразнил бабку, и та подозрительно насторожилась.

— Говори, как на духу, что задумал?

Внезапно кожа на темени капитана лопнула, и пыхнуло синее пламя. Невысокий, сантиметра три, слабенький огонь, быстро сгустился, уплотнился, образуя знакомый силуэт, покрытый сверху шляпкой. Все это жутко не шло капитану, но он смотрелся торжественно. Упало сердце: бог мой, огонь! Представление о капитане рушилось на глазах. Ангелина Васильевна потянулась погладить.

— Ну, какие твои возможности, на Люське кончился что ль?

Капитана покорежило, и он надулся посильнее.