XI

В то утро, первое утро нового года, Ангелина Васильевна мучилась сильной мигренью — не в силах унять боль, каталась по коридору до кухни. Я не виновата, я такая! Все, что любят человеки, мне чуждо, шамкала она, одинокая, тем не менее, я живу! Ни богу, ни дьяволу, моя жизнь принадлежит только мне. Главное — я "Хочу!" «Хочу» — рожаю я сама. Скажете — незаконнорожденное дитя? Но какое мне дело?… Ваше развлечение — давать название всему неопределенному, мое же… мое, — Ангелина Васильевна схватила вставную челюсть с подоконника и спрятала в карман.

Накануне оттепель измельчила снежные заносы, высушила асфальт; горят скинутая с балконов елочная мишура и бутылочные осколки; дворовая пьянь лезет к случайным прохожим целоваться, клянча известно что…. Боль в затылке ушла под левую лопатку. Сердце и без того кровоточит.

В полночь Ангелина Васильевна чокнулась шампанским с младшими внуками и укатила к себе. Пашка, тот даже к столу не выполз, живет не понятно как. По телефону — вроде куда-то спешит, встречу с кем-то обговаривает, а швырнет трубку и на диван опять. — Небось, весь спирт из своих банок вылакал. После шампанского, не вылезая из каталки, заснула. Но короток старушечий сон. Через пять минут открыла глаза…

Застыло вскипевшее море. Ангелина Васильевна пощупала палкой — твердо. По морю, ако по суху? Что ж, из песни слов не выкинешь, — усмехнулась и поехала.

— Оскудела ты, матушка, — заговорила она тонкой луне сквозь облака, — сморщились твои Елисейские поля, помрешь, видать, скоро, хоть и кричишь на каждом углу, что смерти не знаешь! Временами, пугаясь, что морская твердь всего лишь сонная галлюцинация, бодрилась: потревожу задумчивых рыб, возмущенный моим вторжением, подводный лес погасит жемчужные солнца. Всего-то дел, тем и кончу!

Она ехала наугад, не сомневаясь, однако, что маршрут верен. Разве переполненное кровью сердце обманет?! Этим путем в сердце проходила не раз; здесь на два локтя правее, иначе не в ту степь. Небольшой спуск и снова плато. Черт возьми, что с морем? Чьи-то происки, происки…, но мне-то они на пользу. Если бы не случай, до смерти придуркам сопли вытирать. Что за жизнь, ни жарко, ни холодно, а только чуть тепленько?! Комнатная температура их устраивает, смех один! Как тут удержаться и не подтолкнуть?

Праздник во время подоспел! Лизка помыла, переодела. Давненько не виделись, дочурка, не хотелось бы свинья свиньей, — Ангелина Васильевна оправила подол блестящего платья, разгладила накладные карманы в старинных кружевах.

Прошло много времени…

Из пустоты, из ничего, из мглы моря донеслась тревожная мелодия. Уловив наметанным ухом жадное дуновение, Ангелина Васильевна занервничала: музыка! Благословение Божие для глухих. Отдаться музыке — потерять все. В таком-то дьявольском месте!

Дряхлая шхуна, бросив якорь или сев на мель, качалась, дышала кормой.

— Все видимое — невидимо, неявленое — явлено, смотри, — капитан вытянул руку.

— Так кто ты? — в который раз спросила Люся.

— Я — дважды рожденный.

Они стояли у бушприта. Впереди красовалась земля: среди чавкающих кочек в черной траве угадывалась узкая тропинка. Редкие растения под тяжестью неведомого стелились книзу. Мука. Люся следила руку капитана и не верила в конец путешествия.

— Это и есть гнойный и влажный остров?

— Да.

Команда выползла на палубу, почесываясь, остолбенев, насторожено осматривалась. Испарилась, едва Люся поглядела в ее сторону.

— Вот так, — сказал капитан, — нам свидетели не нужны.

— Как же мы поплывем обратно?

— Обратно? — капитан забормотал про отливы, мертвые воды, устойчивую соль. Его хмурый взгляд, хотя вокруг все было спокойно, заставил Люсю рассмеяться.

— Так идем или нет?

— Для кого стараюсь?

— Я думала мы, как все — хвать сокровища и назад!

Капитан все более и более напоминал пьяного или сумасшедшего.

— С окончанием отлива умрешь, я буду рядом…

Люська чертыхнулась и пошла в каюту собирать вещи. Пузырьки, склянки, пепельница, бумажки уместились в сумочку. Немного вещей. Люся присела на койку, привычно огляделась в темноте: черная комната, в которой она провела столько времени, опустела. Память — зеркальная россыпь — впитала единственный образ: голый до пояса капитан в теннисных туфлях, в свете молний его напряженные скулы. Неужели только и делала, что искала повода для греха, — неуверенно подумала она, — я могла бы умереть раньше, по желанию сердца, но не умерла, уж не казался ли мне финал значительнее всей жизни?

Бесстыдно застучало в груди. Она перекрестилась.

Разве капитан не мог прикончить меня день, два, неделю назад? Что мешало ему? Почему он всегда рядом, почему началит меня? Далась ему моя кончина, прямо помешался. А вот спрыгну на берег, там и посмотрим.

Вопросы, вопросы….

Люся встала и пошла к выходу. Толкнулась, но в дверь не попала. Осторожно, наощупь взяла чуть в сторону, обратно, швырнула сумку под ноги, зашарила по стене: ни двери, ни железных петель, ни деревянных стыков, ни намека… Люся кинулась к иллюминатору, сорвала штору, но и там ничего. Опустилась на койку, снова судорожно метнулась, наступила на сумку, хрустнуло стекло, уперлась в стену. Постояла и опять на койку: смеется надо мной! Двойные двери и глухие ставни; подожду, пока в волю насмеется. Нашла в кармане смятую пачку сигарет. Закурила. Посветила вокруг. Но что распознает испуганное сердце?! Надежду, которую мигом сожрала собственная тень, жадные яркие видения, а может, острые страхи в каждом темном углу?!

— Эй, — слабенько протянула на всякий случай. Тихо.

Вдруг ей показалось, капитан передумал: вот он разворачивает шхуну и направляет обратно. Люся даже почувствовала легкое колыхание — нет, нет, только не это! Плохи дела! Она представила серые от разочарования лица матери и дочери и заплакала — ни живой, ни мертвой… лучше камнем на дно. И опять глядела в темноту.

В комнате похолодало. Чтобы согреться, принялась ходить из угла в угол. Любовь греет, любовь греет, улыбнулась сквозь слезы глупой присказке. Жестокие фантастические замыслы капитана преследовали ее; она уже тосковала по его грубым и скотским обещаниям.

…………………………………………………………………..

Люся давно считала себя вдовой.

— Ушел — все равно, что умер, — так объяснила соседке про мужа.

Выпили. Закусили.

— Знаешь, чем он меня в самом начале прищучил? — усмехнулась Люська. — Говорит как-то, не могу на тебе жениться. А у меня уже Пашка в животе. Представляешь? Не то, чтобы очень его в мужья хотелось, а так, заело. Неизлечимо болен, отвечает, жить осталось года четыре, а то и меньше. Не хотел тебя огорчать: комнату, мебель, все оставляю, рожай и живи. Я насторожилась: что за херня?! После того, как откинулся, только жрал, да жрал, на подлодке облучился, малокровие, хлопнул дверью и пропал. Мне бы подумать, откуда подлодка-то взялась, когда успел. Но вдруг такая нежность обуяла: всего-то осталось четверо годков! Буду любящей женой, умирать ему будет легче и веселей. Буду сиделкой. Уж мнила себя целующей его исхудалые руки; а то виделись вязание или книга при свете слабой лампы, едва забудется в больном сне; представляла темные круги под глазами от недосыпа, никакой косметики; в роль вошла, как была в халате, в больницу дернула. Слезы ручьями, будто его при последнем издыхании оставила. Спасите — бух к врачу в ноги — пусть хоть недельку еще помается, гордый, в больницу не пойдет, а я тряпкой стелиться готова! С ним, с ним день и ночь хочу, понятно — судно, и то и се, но и вы помогите, чем можете! Сделайте, хоть что…. И опять про малокровие, сиделку, сына, память, которую, как крест понесу… Врач нахмурился: не могу без больного диагноз определить. Я ж пока валялась, совсем забыла: мой-то, хлопнув дверью, куда-то делся, — Что ж, от мечты отказаться? Н-е-е-т!!! Город на уши поставила: отыскался под утро. Шлюх оттерла, бросилась на шею — рядом умирать будешь, никому не позволю — сама умру вместо тебя, если надо! В голове похороны вертятся, и Пашка будто уже на ножках следом за гробом; а в гробу вроде я мелькну, а вроде никого… Понятное дело — в больницу не пошел, — Сколько Бог рассудит, столько и буду тут валандаться. Лег на кровать и пролежал полгода. В постели и регистрировали. Пашка родился. А этот все лежит, румяный, гладкий; не знаю, мучился ли, только на меня, как на бабу, ни разу не поглядел. А я бы… с удовольствием. Так вот, чуть испарина у него на лбу выступит, сердце радостно зайдется — наконец-то!.. А тут как-то встал, надел пиджак — полегчало, говорит. И месяц не было.