В этом взгляде было беспокойное любопытство; лекарю хотелось узнать, насколько удалось ему овладеть волею русского царя.

В серебряном шендане с двумя рыбами оплывала восковая свеча. При его свете Бомелиус увидел смертельно бледное лицо с преждевременными морщинами, со складками под глазами, с вылезшею бородою. Все это было и до приезда Бомелиуса на Москву, все это сделала нездоровая жизнь царя в Александровской слободе. Но Бомелиус докончил работу жизни: благодаря Бомелиусу дрожали руки царя и дергалось лицо; благодаря Бомелиусу сделался таким пугливым властный соколиный взгляд, лишь только появлялся при нем чудодейственный всесильный ящичек.

Проходимец-вестфалец, кое-как научившийся в Кембридже медицине, обвиненный во множестве тайных преступлений, Бомелиус сидел долго в Англии в тюрьме по приказанию лондонского архиепископа, а в России нашел счастье при дворе русского царя. Изо дня в день он напевал царю о порче, об обмане, о величии царского рода, о тайных кознях врагов, и держал его в вечном страхе, как некогда держал Сильвестр, пугавший царя судом Божьим. Он один только умел изготовлять страшные яды, действовавшие на отравляемого с изумительной точностью по времени. Говорили, что на Руси Бомелиус стал очень богат…

Лекарь ждал.

— Начинай, — сказал царь.

Бомелиус повернул ключ в замке ящика; раздался странный звон, нежный и зловещий; в ларце заиграла музыка.

— Открыть окно, государь?

— Открой.

Бомелиус распахнул окно. В него глянуло небо с бесчисленными звездами.

Лекарь направил на небо складную трубку.

— Близнецы, государь великий, говорят о славном роде твоем.

Царь отозвался:

— Мой род славный, не русский род. Рода я славного, кесарева, Августа Римского, — от брата его Пруса, из немцев я; пришел тот Прус к морю Балтийскому на реку Русь, оттого наша земля Русью и зовется. Оттого я и хочу свою вековечную вотчину Ливонию к себе вернуть.

Он любил часто повторять эту легенду о своем происхождении, в которую искренно верил.

Бомелиус сделал вид, что его охватил ужас.

— Что видишь ты на небе, немец?

— Не смею сказать, государь…

— Говори!

Бомелиус уткнулся в книгу с какими-то непонятными знаками и, водя по ней костлявым пальцем, сказал:

— Нет сил для одоления врагов. Везде они: и в теремах, и во дворцах, и в кельях.

— В кельях, говоришь ты?

— Не ведаю, государь; разве мало у тебя врагов? Разве мало монахов и в наших и в ваших землях волшебству злому предаются, сердцем озлоблены и люты, что твоих милостей на Москве лишены?

Царь задумался.

— А города?

— Есть у тебя города, возмущением лихим объяты, и те города задумали от тебя отделиться и передаться кому — неведомо…

— А царица? — весь дрожа, прошептал царь.

Бомелиус опять взглянул на небо.

— Тяжело мне говорить, государь, уволь.

— Сказывай, слышь, сказывай!

Лекарь уткнулся в книгу.

— Сказано ей на роду претерпеть венец мученический, а будет ли жива от недуга аль нет — одному Богу ведомо. А только по всему видно — порча.

Царь стукнул посохом об пол.

— Кто? Кто… спортил?

— Не ведаю, государь великий, а повелишь, долгими стараниями узнаю, коли Господь поможет. Поглядим на огонь.

Он достал щепотку желтого ликоподия и сбросил на свечу. Ликоподий вспыхнул пламенем, и под низкими сводами покоя поплыли струйки синеватого дыма.

— Гляди, государь, и запоминай в дыму: вон твои вороги; видишь: идут монахи? Лицо кого узнаешь? А вот люди в кафтанах с шитьем… а вот еще: видишь?

Распаленному воображению царя казалось, что он видит в дыму знакомые образы. Голова у него шла кругом. Он с ужасом повторял:

— Скажи, как мне от них избавиться? Не хватит топоров, чтобы рубить головы крамольникам! Близкие ищут моей гибели… вон… вон брат старицкий князь Владимир Андреевич… Куда бежать мне? Аль и впрямь к сестре моей королевне Елизавете?

Бомелиус закивал головою.

— Мудрое слово, государь… Уедешь, твой народ без царя быть боится, тебя будут просить, сами недругов твоих выдадут…

Иван поник головою.

— Звезда скатилась, — вздохнул лекарь. — Завтра новый год.[37]

— Ступай. Завтра мне с патриархом новолетие справлять, к народу выходить на Москве; очень я притомился. Оставь окно; не закрывай.

Он едва шевелил губами.

Бомелиус поклонился и ушел, торопливо пятясь к двери задом.

Царь остался один. Его колотила лихорадка. Он запахнул теплый кафтан на беличьем меху и еще раз взглянул на небо. И вдруг опять поплыла по небу падающая звезда, оставляя на темной бездне огненный след.

Он захлопнул окно. Во тьме ему показалось, что опять стали выплывать призраки. Вот они идут, стучатся в разноцветные стекла окна опочивальни; вот лезут, громоздятся, раздвигают стену и идут, и идут в те углы, что тонут в полумраке… О, сколько их и все грозят… Тут есть живые и мертвые… и один в рясе… в рваной рясе с детскими глазами… Он опускает руку, поднятую для благословения… Он говорит, качая седою головою:

— Смерть неумолима и к царю! Откажись от замыслов нечистых!..

А за ним тянутся тени убиенных, и он, старик в рваной ряске и в покрывале митрополита, берет их по очереди за руку, подводит к царю и говорит:

— Погляди на дела твои, государь благочестивый; плаваешь в крови…

И смотрит царь, а кругом него кровь — целое море крови… Она поднимается все выше; она грозит задушить его… И кажется ему, что он умирает… А старик в покрывале уже плавает на поверхности кровавого моря и влечет за собою из бездны все новые призраки убиенных, из крови извлекает их.

— Вот еще твои други, благочестивый государь… чем наградишь их?

И нет сил дышать; и нет сил уйти. Рука не поднимается совершить крестное знамение; холодный пот выступает на висках; бледные губы шепчут:

«Пошто меня терзаешь, отче? Уже выпали волосы из бороды моей; истерзана душа; сгубили вороги юницу мою любимую; теперь губят другую… Я же, что сотворил я? Отсекал от Руси члены больные, как члены негодные от руки своей; с болью душевной отсекал… а им царство небесное уготовал… и в синодиках на вечное поминание писал»…

И вдруг, не в силах лгать себе, задыхаясь от надвигающейся крови, он закричал в ужасе, безумно вращая глазами:

— Дети мои, дети… жена-царица! Где вы? Страшно мне… Один я!

Дверь раскрылась; вошел молодой спальник.

— Изволил звать, государь? Ввести бахарей?

— Пусть подождут, — прошептал царь, отворачивая бледное, искаженное лицо. — Лукьяныч здесь?

— Уже час ожидает, великий государь.

— Позвать сюда.

Вошел обычною очень тяжелою поступью мрачный Малюта Скуратов.

— Лукьяныч, — сказал царь, — из Отрочь-монастыря вести не было?

— Откуда, государь?

— Из Твери, я говорю. Не след допускать, чтоб народ из живого человека, со святительского престола согнанного, угодника Божьего творил.

— Не слышно ничего о нем, великий государь.

— Речами дерзостными, досадливыми меня он довольно гневил на Москве. Ныне в келье молится о моей погибели. Могу думы метлою вымести из головы ворога?

— Не след тебе и заботу держать о нем, царь-государь.

— Идет в голову сама та забота, Лукьяныч. Думаю: жив еще ворог; тому, кто ему пищу носит, может худое слово про меня сказать, а тот другому, и пойдет… волхованием издали род наш извести может… Понял ты меня, Лукьяныч?

Он зорко взглянул в лицо Малюты. Тупое неподвижное лицо это не дрогнуло; низкий, хриплый голос прозвучал почти равнодушно:

— Понял, государь великий.

А когда Малюта поклонился до земли, желая уйти, царь остановил его.

— Погоди. Отсель куда идешь?

— В застенки, государь.

Глаза Ивана вспыхнули.

— Подай мне шубу, Лукьяныч… Видно, не заснуть мне эту ночь… Душа болит… душа тоскует…

— Потешься в застенках, государь.

Голос был все такой же равнодушный, ровный.

Малюта отыскал царскую шубу. Руки царя не попадали в рукава; зубы стучали.