А Пудовочкин вдруг подошёл к плохо одетой старушке, опустил ручищу на её сгорбленную спину:

– Как увижу – хватит с них, я им со всей душой – живите!

Наклонился, чмокнул старушку в губы, погладил по спине и пошёл по площади, поправляя франтовато надетую фуражку; винтовка болталась за спиной.

14

Пролётка въехала на взгорок, с него хорошо виден Кузнецк. Блестят золочёные купола церквей, высится элеватор. Среди россыпи домиков выделяются вокзал, двухэтажные здания. Различим мост через речку, что извилисто перерезает город, видны конюшни, огороды, кладбище, темнеющий лесок, правее потянулась насыпь железной дороги, вблизи неё – линия покосившихся телеграфных столбов, которые кажутся издали кое-как воткнутыми палочками.

– Какая во всём этом бесхитростность и мирная невзрачность, – растроганно проговорил Костарев. Затем в голосе зазвучало что-то таинственно-зловещее: – От земли меж тем исходят токи некоего взвинчивающего нетерпенья. Так и тянет хлестать стаканами спирт и ласкать воронёную машинку под названьем «револьвер». Разве вы не чувствуете такого, Александр Романович?

«Он серьёзно болен», – подумал доктор, не отвечая.

– А множество простого народа давно уже чувствует это тёмное нетерпеливое напряженье. Поэтому в России столь болезненно-жадно пьют водку. Я нигде за границей не видел, чтобы так горячечно пили. А вам как врачу должно быть известно: спивается или стреляется человек, отлучённый от единственно достойного его дела.

Русский народ был отлучён от свободного заселения просторов. Расширься Россия в своё время до глубин Нового Света, освой Аляску, пол-Канады, Запад Соединенных Штатов – сколько народу переместилось бы туда, сколько интеллигенции! Там, вдали от России старой, сколько было б произведено революций и прочих социальных опытов, сколько титанической энергии избылось бы в них! И не трясли бы добрую старую матушку Русь лихорадка и истерика умов, не вызрело бы того неосознанного отчаянья обделённых, того бешенства, той алчности к земному, к небывало жирному и сладкому, что так умело теперь эксплуатируют большевики.

– Вы на карту давно смотрели? – укоризненно прервал Зверянский. – Вернёмся домой – взглянете. Эдаких-то просторов мало России?!

– А вы что, – сдерживая ярость, сдавленно произнёс Костарев, – измерили силу русских и приобрели право решать, чего с них достаточно? Почему Англия, уже имея Индию и Австралию, захватила ещё и Новую Зеландию, не сказав «хватит»? Почему отняла Мальвинские острова у Аргентины? Почему, проглотив треть Африки, сцепилась с Францией из-за крохотного форта Фашода и, не спасуй французы, была готова вести с ними долгую кровопролитную войну? Почему сожрала и обе бурские республики?

Я могу привести десятки примеров, когда английское правительство, казалось бы, не могло уже не сказать «хватит», но не сказало этого! В своё время не говорило подобного и испанское правительство. И ряд других – тоже! Зато российское, по-видимому, следовало вашему совету, доктор, и только и делало, что подходило к карте и твердило: «Ну и будет с нас! Довольно!» Как ненужный излишек продало Аляску, Алеуты...

Однако при этом совалось в европейские дела, лезло на Балканы! Это всё равно как если бы Англия, вместо того чтобы забирать заокеанские необъятные плохо защищённые земли, лезла бы в Швейцарию, на Сардинию, на Сицилию.

Но нет, английское правительство всегда оказывалось достойно своей нации, тогда как наше не вмещало духа народа – самого величайшего, самого творческого народа мира.

«Ни-и-икогда не соглашусь с его рассужденьями, – взволнованно протестовал доктор. – Однако же до чего он трогателен в своих заблуждениях! Какая любовь к России снедает его!»

– В детстве, в юности, – говорил Костарев со страстью, – меня изводила невзрачность российской провинции, её душащая мертвой тоской недвижность, невозможность в ней каких-либо открытий, приключений, подвигов. Как манили меня Кордильеры, Соломоновы острова, горы и равнины Тибета! Как хотелось мне быть до мозга костей мексиканцем или не знающим страха сикхом. Не исключительно ли это русская черта, доктор: находить любимые национальные типы и отождествлять себя с ними?

15

– Помните, доктор, в момент нашего знакомства вы заговорили о «небедных», как вы выразились, помещиках Костаревых? Именье под Инзой, о котором вы упомянули, принадлежало моему дяде. Я вырос в другом – победнее. Позднее унаследовал и его, и дядино.

В юности я уехал за границу, путешествовал, поездил по Мексике, побывал в Аризоне, в Клондайке. Двадцати трех лет уплыл в Южную Африку и воевал волонтёром на стороне буров против англичан. Когда армии бурских республик были разбиты, я ещё два года участвовал в партизанских действиях буров. Кажется, лишений натерпелся вдоволь, головой рисковал достаточно. Однако же как только возвратился в Россию, я почувствовал – переполнявшая меня энергия далеко не растрачена. Исходящее от этой земли нетерпенье электризовало меня. Но теперь я устремился не за моря, а в революцию.

Я вступил в боевую организацию анархистов, участвовал в экспроприациях, в актах террора. И лишь в девятьсот седьмом году с меня оказалось довольно. Я понял: отнюдь не великая революция надобна народу... Продав унаследованные именья, я купил в глубине Финляндии полтораста десятин леса с прекрасным озером, занялся разведением коров и рыбной ловлей. Женился на простой финской девушке, она родила мне четверых детей. Я был бы совсем счастлив, доктор, если бы не думал о том, куда Ход Истории влечёт Россию...

Потроша, коптя рыбу, сбивая коровье масло, я размышлял... Ход Истории ещё не поздно обмануть. Направить колоссальную неистраченную энергию России не на самоё себя, а на Восток.

– Далась же вам география! – в сердцах воскликнул Зверянский.

– Ах, Александр Романович! Будь по-моему, Пудовочкин и тьмы ему подобных разбойничали бы сейчас в пустыне Такла-Макан, а в вашем тихом Кузнецке некому было б бесчинствовать. Но и теперь ещё можно всё исправить. Именно для этого я год назад приехал из Финляндии, вступил в партию большевиков, сделался комиссаром красного отряда.

Если мой план удастся – о! Мы бросим против большевицкой идеи – идеи будущего рая – иную! Идею рая, до которого лишь несколько недель пути. Наши листовки, газеты, брошюры станут лгать о невиданном изобилии в Корее, в Монголии, Тибете. Мы мобилизуем всех художников, и они будут малевать картинки мужицкого счастья в тех краях. Мы сделаем упряжной лошадкой давнюю мечту русских мужиков о волшебной стране Беловодье. Не зря её искали на Алтае. А мы направим народ дальше: в Непал, в Лхасу, в Сикким!

Неверящих станем принуждать к движению жёсткой революционной властью. Тех, кто агитирует против, будем расстреливать как шпионов, пособников государств, которые сами хотят заглотнуть райские просторы.

«Что значит болезнь, – остро переживал доктор, – куда занесло! Но какое чувство!»

– Управитесь ли с расстрелами? – обронил он. – Поди, всех неглупых придётся... того...

– Это уж заботы Пудовочкина.

16

В пяти верстах от Кузнецка, на даче потерявшего имение помещика Осокина, собралось человек двадцать кузнечан. На крыше дома и в дубовой роще неподалёку засели наблюдатели, чтобы предупредить о приближении опасности.

Вечерело. Гости сидели в гостиной. Говорил начальник станции Бесперстов:

– На станции Кротовка, господа, безобразничала кучка красных. Кассира, понимаете, расстреляли, за ним – буфетчика. Взялись за тех, кто имел огороды, – связывали, били, заставляли сказать, где спрятаны деньги. Нескольких бедняг замордовали до смерти. Наконец население сговорилось: четверых заводил прикончили, остальных – под замок, в пустой пакгауз.

Послали делегатов в Самару, в совдеп: так, мол, и так, нет наших сил терпеть бандитизм... Явилась в Кротовку проверка. Арестованных выпустили, но из Кротовки удалили. Убитых красных признали «провокаторами». Кары никто не понёс.