Элемент греческого декора.

Несколько десятилетий подряд Спарта стояла во главе Греции. В одном только смысле Спарта действительно могла господствовать над этим чрезвычайно разнообразным и разрозненным миром: в ее распоряжении было небольшое, но постоянное войско, состоявшее из настоящих воинов, не просто прекрасно обученных и снаряженных, но и воодушевленных сознанием собственного достоинства. Слава, всюду предшествовавшая этому войску, удесятеряла его силы, и сверх того, спартанцы всюду в городах встречали более или менее сильную аристократическую партию, среди которой не было недостатка в выдающихся личностях. Что же касается большинства населения, то оно, как и после каждой большой войны, было искалечено, запугано, подавлено, да к тому же и Лисандр был в это время для Спарты наиболее подходящим человеком. Он, собственно, и был главным руководителем судеб Греции: около него группировались по городам вожди олигархической партии, все лично ему известные; и он в ближайшие годы после падения Афин играл точно такую же роль, на какую некогда имел притязания Павсаний, но только Лисандр был к ней гораздо более способен и умел подчинять окружающих действию своей личной тирании, прикрываясь именем Спарты.

Афины представляли собой оригинальное зрелище. Положение афинского общества отчасти было подготовлено олигархическими клубами, давно уже существовавшими в Афинах. Пять высших должностных лиц, которым без дальних околичностей было дано спартанское название эфоров, побудили народное собрание, еще находившееся под гнетом только что перенесенных страданий, к выбору 30 человек, которые должны были одновременно и управлять Афинами, и набрасывать план нового государственного устройства. Совет был оставлен в прежнем виде, но не смел и пикнуть, потому что спартанский гармост с отрядом войска занимал Акрополь да, кроме того, в распоряжении олигархов состояло известное количество наемников, большей частью чужеземцев, всегда готовых на всякое насилие. Эмигранты, возвращавшиеся в Афины, ликовали. Вскоре дело дошло до того, что насилия стали совершаться уже не по политическим причинам, а по чисто личным побуждениям, по ненависти, корыстолюбию и другим низким пристрастиям. При этом утонченная злоба правителей доказывалась и на практике: так, например, 30 правителей ввели в обычай, чтобы все насильственные меры, принятые по их приказанию, приводились бы в действие именитыми гражданами, которых правители этим путем хотели опорочить в глазах народа и вынужденным участием в их злодействах заставило перейти на свою сторону.

Большим счастьем было то, что среди этих тридцати правителей ни один не пользовался своей неограниченной властью с безусловным авторитетом: власть эта дробилась между двумя умными злодеями, Критием и Фераменом. Последний, принимавший личное участие в недавних мирных переговорах в Спарте и в главной квартире войск, осаждавших Афины, отлично знал афинский народ: цель его заключалась в том, чтобы создать прочное положение, постепенно подготовить почву для олигархии в самом народе. Он стремился к тому, чтобы привлечь на сторону аристократического государственного устройства всех зажиточных граждан, т. е. те 3 тысячи человек из высшего слоя афинского населения, которые имели возможность из собственных средств запастись полным вооружением гоплита.

Пир в богатом греческом доме. Изображение с аттической вазы.

Этот Ферамен по складу ума был человеком государственным; Критий же, наоборот, весьма способный, но жесткий и дурной человек, который не затруднялся с величайшим цинизмом заявлять, что «где сила занимает место права, там следует силой и пользоваться». Быть может, он был прав; мудрено было переделать старую демократию в олигархию путем полюбовных соглашений и тонкостей. Более же всего он признавал необходимым установление единства среди тридцати правителей. И вот, с необычайной дерзостью готового на всякое преступление человека он приказал схватить Ферамена у подножия алтаря, который находился в помещении совета, произнести над ним смертный приговор и свести его в тюрьму, где ему тотчас же был поднесен кубок с ядом.

Но эта победа террористической партии вскоре привела к такому положению, когда, по весьма меткому выражению одного историка, сам страх уже внушает мужество людям. Правители составили список 3 тысяч граждан, которым могли доверять; этим благонадежным оставили оружие, между тем как все прочие граждане были обезоружены. Последних стали постепенно выселять из города; многие из них были даже тайно казнены. Свободное слово само собой замерло на устах у всех, а там, где оно случайно доносилось до ушей правителей, дерзнувший открыто высказаться вскоре испытывал на себе их тяжелую руку. Так, о Сократе было донесено, что он сказал: «Плох тот пастух, который свои стада сокращает». Его призвали к ответу, и один из тридцати намекнул, что ему не мешает поостеречься, «а не то может случиться, — добавил он с напускным остроумием, — что и ты попадешь в число сокращаемых». Начинаются побеги из Афин; бегут сотнями, а спартанское правительство запрещает своим союзным городам принимать у себя беглецов из Афин. Но из числа этих союзных городов Фивы и Коринф были и без того раздражены грубостью и бесцеремонностью, с которой спартанцы пользовались своим главенством; даже в самой Спарте староспартанская партия была крайне недовольна своеволием Лисандра, который по личному произволу разрешал все вопросы внешней политики. Ввиду этого недовольства большое количество афинских беглецов собралось в Фивах. Среди них находился и Фрасибул — человек, пользовавшийся влиянием. Когда около него собралось достаточное количество афинян, он перешел вместе с ними границу Аттики и воспользовался удобным случаем, чтобы овладеть весьма удобно расположенной горной крепостью Фила. Жалкому правительству тридцати не удалось выбить афинян из этой крепости и, пока они пытались укрепить свое положение в Афинах, Фрасибул в одну ночь перешел расстояние, отделявшее Филу от Пирея, и там укрепился в храме Артемиды. Сторонники тридцати под началом Крития двинулись против Фрасибула. Произошла схватка, в которой Критий пал, а его сторонники отступили в Афины. Здесь, однако, между ними произошел раздор: часть из коллегии тридцати удалилась в Элевсин, а оставшаяся стала в Афинах ждать спартанской помощи. Помощь эта пришла. Войско вел сам Лисандр, его брат Либий, а немного позже появился один из царей, Павсаний, которого завалили жалобами афинские граждане, расположенные и к Спарте, и к аристократическому строю. Все они имели полное право жаловаться, потому что правление тридцати в своем ослеплении не щадило и этих людей. Положение дел, установившееся в Афинах, в сущности, было весьма выгодным для спартанских интересов: олигархия в Элевсине и демократия в Афинах… Спартанцы решили оставить дело на произвол судьбы и не препятствовать Фрасибулу занять Афины, между тем как остаток сторонников тридцати утвердился в Элевсине, в 4 часах пути от Афин. При этом спартанские вожди, не ладившие между собой, выказали себя очень неискусными политиками: им пришлось убедиться, что город Афины легче было обратить в «овечье пастбище», как того некогда желали коринфяне, нежели в подчиненный город, покорный велениям Спарты. В самое короткое время олигархи были окончательно сломлены, а древнее территориальное единство Аттики, равно как и солоновское государственное устройство, восстановлены (403 г. до н. э.).

В высшей степени способным в политическом смысле, как и в высшей степени умеренным выказал себя в этом случае афинский народ и те мужи, которые приняли на себя заботы по общественному управлению во время этого кризиса; и даже возможно, что они действовали по соглашению с влиятельнейшими представителями умеренной партии в Спарте. Уничтожено было все, что произошло во время правления тридцати, пересмотрены были все законы, что было также некоторой уступкой по отношению к спартанцам, и демократия ограничена настолько, что было постановлено: никакое решение совета или народного собрания не должно быть приведено в действие иначе как на основании закона.