Все это хаотичное, печальное, небрежное сплетение реминисценций из Китса, Суинберна, Кэрролла и Набокова – цветы, сады в снегу, стекло теплиц, капли дождя, любовь, животные, греющиеся у зимнего огня, пистолет в кармане пижамы, исчезающая Алиса, убегающая Лолита – все это составляло букет, который Коля Поленов, романтичный, как все деревянные человечки, пытался установить в центре своей души, в эпицентре своих годовых колец.

В результате он решил отвернуться от плетения слов и обратиться за советом к излюбленному своему искусству – к кино. Эти «гадания на волшебном экране» Коля Буратино практиковал и раньше, считая их в глубине души разновидностью спиритизма. Он позвонил одному своему преподавателю, большому эрудиту, и спросил:

– Рекомендуйте мне на ваш выбор фильм, где исчезает девушка. Полагаюсь на ваше спонтанное решение и на ваш вкус.

– Вы ожидаете, наверное, что я рекомендую вам «Леди исчезает» Хичкока, – прозвучал в трубке насмешливый голос (преподаватель был толст, и голос его звучал так, как будто хором говорят три насмешливых человека), – но я, конечно, рекомендую вам «Приключение» Микеланджело Антониони, один из моих самых любимых фильмов. Выше этого, знаете ли, я ставлю только «Ночь охотника».

Поленов последовал совету учителя, и вскоре он уже сидел в домашнем кинотеатре одного своего приятеля и смотрел «Приключение» на довольно большом экране. При этом он надел наушники и поставил кассету с лекцией своего учителя, посвященной этому фильму. И снова этот троящийся голос стал вливаться ему в уши, словно три толстяка окружили его, трое невидимых, насмешливых, задыхающихся, и они говорили:

«Вспомним Антониони, "Приключение". Компания молодых богатых людей, юношей и девушек, приезжает на остров с целью приятно провести время. Остров каменистый, его нетрудно обойти целиком. Какое-то время они, рассыпавшись по острову, гуляют. Когда приходит время уезжать, обнаруживают, что одна из девушек исчезла. Поиски ни к чему не приводят – ни тела ее, ни ее живую найти не удается. Затем фильм длится долго. В дальнейшем разворачиваются некие события, происходящие с членами этой компании. Вначале зритель по той инерции, которая воспитана в нем детективным жанром, еще ожидает, что последующие события прольют некий свет на то происшествие, которое имело место в начале фильма. Но чем дальше время фильма уносит нас от его начала, от исчезновения, тем отчетливее мы понимаем: никто из этой компании не замешан в исчезновении девушки, ничего о нем не знает. Это отсутствие скрытого, отсутствие подтекста в конечном счете представляет собой тайну. Можно сказать, отсутствие секретов в этом фильме и составляет тайну. Некоторые эпизоды связаны с ревностью, другие с томлением. Один эпизод, пожалуй, может служить эмблемой этого сюжета. Некий юноша из среды золотой молодежи томится и где-то бродит, выглядя при этом, как все остальные, красиво, модно и стильно. Он постоянно играет с неким отвесом, с гирькой на шнурке. Такой отвес используется на строительных работах для высчитывания прямого угла. В какой-то момент он видит человека, который разостлал на земле большой лист бумаги и делает на нем тщательный рисунок тушью. Рисунок напоминает чертеж. На его изготовление явно ушло много сил и времени. Человек с отвесом подходит к рисующему, смотрит на него, раскачивая грузик на веревке. Затем небрежным жестом опускает руку, и грузик задевает баночку туши, тушь разливается по рисунку, по чертежу.

Денди с грузиком спокойно уходит, оставив в полном недоумении, в шоке человека, создавшего чертеж. Этот эпизод собирается сообщить нам нечто о структуре фильма в целом. Инструмент, которым обычно устанавливается ясность, выпрямление, этот инструмент приведен в катастрофическое столкновение с ясным изображением, с очень четким чертежом. Вместо того чтобы войти с ним в конструктивное соприкосновение, он входит с ним в деструктивное соприкосновение.

Ударом отвеса денди опрокидывает тушь и портит чертеж. Возникает расплывающееся пятно.

Фильм Антониони в целом воспроизводит удар отвеса по банке туши. Мы видим сплошную ясность, сплошную четкость. Каждый персонаж внятно и четко обозначен. Все места действия остров, дворец, курорт, гостиница, шоссе, пустыня – обозначены с чертежной простотой и ясностью.

Все обладает прямыми углами и линиями. Но именно за счет удара прямоты о прямоту, ясности о ясность, образуется эффект неисчерпаемой тьмы, которая изнутри заполняет этот абсолютно ясный и светлый фильм. Тайна открылась, как открывается пятно, поглощающее изображение. Но суть в том, что тайна не есть истина».

Буратино посмотрел фильм до конца, но покидать кинозал не спешил. У него возникло ощущение, что он вот-вот поймет нечто, имеющее непосредственное отношение к исчезновению Юли Волховцевой. Его гениальный учитель с его троящимся голосом и тройным подбородком дал ему верную наводку – этот фильм содержал в себе нечто, что обещало раскрыть тайну. Он поставил фильм заново, снова перед ним возникла компания молодежи, яхта, море, остров… Любовные нити, сплетающиеся в подобие сюжета, оставались несобранными в цельный узор, ткань этого повествования странно обрывалась… Буратино достал из кармана небольшой пузырек коричневого стекла, шприц в полиэтиленовой упаковке. Он надорвал упаковку, извлек шприц, набрал немного прозрачной, словно родниковая вода, жидкости.

Ему не хотелось отвлекаться от фильма, закатывать рукав и прочее, поэтому он просто, не глядя, вонзил шприц себе в ногу, в мышцу бедра сквозь ткань брюк и нажал на пластмассовый поршень.

Экран словно бы надвинулся, разросся. Чернобелое изображение приобрело оттенок сепии, словно бы его изнанка увлажнилась, черно-белое море стало живым, и дрожащая яхта, и сырость камня, и белизна солнца на скалах – все лилось оттуда без помех, без изъяна, как будто струилось из кранов истины.

Колю немного унесло, а когда он вернулся в сюжет, то увидел молодую женщину в черном платье, которая медленно шла по белому коридору отеля, ведя рукою по стене, по тонкому бордюру, состоящему из морских звезд. Иногда она растопыривала пальцы (на одном из них ярко блестело обручальное кольцо) и прикладывала руку к оче редной пятиконечной звезде – рука и звезда сливались, и казалось, что стена вот-вот раздвинется, считав информацию с ее горячей ладони, но стена не раздвигалась, она оставалась белой, с прожилками и светильниками, и женщина все шла среди тревожной ясности этого коридора, и все никак не видно было ее лица: только шея с тонкой цепочкой над краешком платья, и волосы, собранные ракушкой, перевитые жемчужной нитью…

Коридор приводил ее в холл гостиницы, где, по законам ночи, царило безлюдье и не звучала даже музыка, и только множество пустых диванов и ярко лучащихся ламп… на одном из диванов полулежала, обнявшись, парочка – молодой человек в черном костюме и девушка в черном коротком платье, с нитью жемчуга на шее – они целовались, и девица по-кошачьи ластилась смуглыми голыми ногами к ногам мужчины, а заодно и к коже дивана…

Целующиеся целовались все медленнее, все томительнее, словно бы сонливость и сладострас тие произрастали в их телах параллельно, и вся эта сцена со всеми ее лампами, диванами, колоннами и жемчужинами застывала, будто погружаясь в прозрачный мед…

Девушка (та, что шла по коридору отеля) вдруг повернулась, и на Колю Поленова взглянуло лицо Юли Волховцевой. Юля казалась старше, словно прошло много лет, и ей теперь стало лет двадцать пять. Словно бы прошли какие-то годы… А куда прошли? Зачем? Какие такие годы?

Коля Поленов сидел, как замороженное полено, окончательно одеревенев, но в глубине бревна происходила волшебная деятельность – сквозь иней наркоза шли они – годы, gods, боги – и оборачивались годовыми кольцами, медленно расширяя мечтательное тело парня.

Коля Поленов проснулся через несколько часов после очень глубокого сна. Экран перед ним был темен, фильм кончился, в соседних комнатах все спали.

Коля тихо вышел на улицу, осторожно прикрыв за собой дверь. Был час перед рассветом.