Курский проводил гостя.

Я.Я. вернулся в Москву, стал ходить в институт, встречаться с друзьями, выпивать, ездить за город за грибами – благо время наступило грибное.

Сознание его странно отреагировало на исчезновение девушки – Юля не была его любовницей, не была и близким другом, в общем-то, он ее совсем не знал, хотя видел нередко и всегда цепенел от ее красоты. Он ждал от себя, что его обуяет мучительная тревога или глубокая безутешная подавленность, или лихорадочная жажда поиска, или неожиданное равнодушие. Его не удивило бы, даже если бы он полностью забыл о ее таинственном исчезновени – но ничего этого не случилось.

С тех пор как он услышал от Курского, что Юля, по его мнению, жива и ей ничего не угрожает, он не тревожился, не был подавлен, не стремился к поиску, не испытывал безразличия и не забывал о случившемся. Им овладело мистическое ощущение, что началось нечто, что непосредственно имеет отношение к нему самому, к его будущей судьбе. Странно, но подобные ощущения испытывали и другие участники компании – во всяком случае, те, что ехали вместе в поезде,

– Маша Аркадьева, Катя Сестролицкая, Коля Поленов.

Каждый из них, впрочем, предпринял самостоятельно некоторые действия.

Первой стала действовать Катя. На следующий день после своего возвращения в Москву она вышла из такси в Тушино, среди страшных белых новостроек, похожих на космические зубы. Поднявшись на 12-й этаж одного из этих зубов, она позвонила в аккуратную дверь с нарядным ковриком.

Открыла женщина лет сорока, в красном длинном халате, со светлыми волосами. Женщина имела подчеркнуто среднестатистический вид: могла бы она быть и школьной учительницей, и мелким менеджером в фирме. В квартире все тоже было обыкновенно: свежо, нарядно, уныло, много было каких-то красных орнаментов на скатерти, занавесках, на чашках в кухне.

– Проходи, проходи, Катенька. Ожидаю, – произнесла дама, пропуская гостью. – Ну что у тебя?

Принесла?

Катя достала из сумки несколько модных журналов двухгодичной давности и маленький фотоальбом.

– Вот, Любовь Игнатьевна, фотографии исчезнувшей, – она показала женщине несколько фотографий Юли в журналах, где та снималась в качестве модели, в фотоальбоме, где она мелькала на групповых снимках. Зима, группа подростков на лыжах, сани, чей-то день рождения в клубе, голая Юля на пляже…

«Ей вкусно, вкусно, вкусно…»

Любовь Игнатьевна ушла и вернулась: на ней вместо красного халата теперь было красное платье, на шее – гранатовая пятиконечная звезда, похожая на кремлевскую. Лицо ее окуталось какимто полусном, накрашенные веки с длинными ресницами опустились.

– Ее нет среди убиенных, – наконец произнесла она.

– Но вообще-то она жива? – с тревогой переспросила Катя.

Любовь Игнатьевна посидела молча, с закрытыми глазами, держа руку с растопыренными пальцами над горкой портретов и фотографий.

– Ее нет среди усопших, – был ответ.

– Где она? – спросила Катя.

Любовь Игнатьевна чуть покачнулась, будто ее задело невидимым маятником. Потом тихо прилегла на тахту не открывая глаз.

– Она в большой комнате. В очень большой белой комнате… Она пьет апельсиновый сок и ест.

Вкусно. Ей очень вкусно. Вокруг мужчины и женщины.

Очень много мужчин и женщин.

– Она в ресторане? – спросила Катя.

Лицо женщины-медиума с нарумяненными щеками стало темнеть, словно наливаясь кровью.

– Вкусно! Ей так вкусно! – вдруг крикнула она. – Ей вкусно, вкусно, вкусно…

Катя (она знала, что в таких случаях делать) быстро собрала фотографии со столика и ушла, тихо прикрыв за собой дверь. На столике, где лежали журналы, она оставила 100 долларов.

Действовала и Маша Аркадьева. Она почемуто решила встретиться с родителями Юли и поговорить с ними, хотя раньше никогда их не видела и толком не знала, о чем с ними будет говорить.

Но она была девушка решительная, смелая, догадливая и умела полагаться на свою интуицию.

С трудом раздобыла она телефон Юлиных родителей, позвонила им, представилась как подруга дочери, попросила о встрече. С ней поговорили сдержанно, настороженно, но в конце разговора сказали, чтобы она села в зеленый «лендровер», который будет поджидать ее на углу Тверской и Садового кольца – машина привезет ее на дачу.

Так и случилось.

Она прыгнула в «лендровер», за рулем сидел обычного вида шофер. В пути молчали. Маша (раз уж она взялась играть в детектива) хотела заговорить с шофером, осторожно расспросить о Юле: знает ли он ее, возил ли ее, куда, в какие места…

Но почему-то не заговорила, задумавшись о своем, засмотревшись на проносящиеся машины, деревья, дома… Ее привезли к большой даче. По машине, и по лицу шофера, и по типу дачи было понятно, что родители Юли люди богатые, но не коммерсанты и не банкиры, а скорее высокопоставленные госслужащие.

Последние сомнения отпали, когда Маша увидела Юлиного отца – это был явно человек из ФСБ, внешне похожий на Путина, но с каким-то специальным изъяном, который Путину и не снился. У Путина в лице есть что-то от утенка Дональда и вообще от мультипликационных персонажей, а отец Юли – Георгий Георгиевич (так он представился) – оказался каким-то пугающе реальным и злым, все его моложавое худое лицо сведено было злобой, как судорогой. Видимо, его самого не радовала эта концентрация зла в его спортивном теле, одетом в черную водолазку, черные брюки и черные модные туфли, поэтому он постоянно брал за руку свою жену – молодую красивую женщину, которой, видимо (судя по ее лицу), удалось скопить в себе ровно столько доброты, сколько требовалось для того, чтобы уравновесить зло своего супруга.

«Юлю украли ее родители, – с абсолютной уве ренностью вдруг поняла Маша, рассматривая эту пару. – Но зачем?»

Понимание пришло к ней столь ясное и отчет ливое, что не понятно стало даже, о чем говорить с этими людьми, но она хотела удостовериться: ста ла озабоченно щебетать о следствии, о поисках…

– Хорошо, что вы переживаете за Юлю, – произнес хозяин дачи (на вид совсем молодой человек, чуть ли не юноша), причем казалось, что с каждым словом из его уст выпархивают невидимые мотыльки зла. – Вы – хорошая подруга. И мы вот что хотим сказать вам: Юля жива и жизни ее ничего не угрожает.

Маша потрясенно уставилась на Волховцевых.

Она не ожидала такой откровенности.

– Значит, вам известно, где она? – Маша нервно осмотрелась в ожидании ответа, словно Юля могла выйти откуда-то из-за шторы или из-за шкафа.

Но в комнате не было штор и шкафов. Это была просторная белая комната, простая, с окнами в сад, с импозантными черными креслами, с пустым письменным столом – нечто среднее между гостиной и кабинетом. Над столом на белой стене была четко начертана большая цифра 15.

– Да, известно, но сообщить не могу. Это тайна.

И не моя. Впрочем, ей не плохо. Она, я полагаю, находится сейчас в просторной, светлой комнате, похожей на эту.

– И что она там делает?

– Ну, не знаю. Наверное, что-нибудь приятное.

Например, болтает с друзьями или пьет апельсиновый сок.

– Но ее друзья – это мы, – Маша почувствовала, что сейчас может расплакаться. Она имела в виду себя, Яшу, Катю, Колю, но на перечисление не хватило сил.

– «Мы» – понятие растяжимое, – произнес Георгий Георгиевич, и его лицо стало настолько злым, что даже не верилось, что такое бывает.

Его жена мягко погладила его запястье, озабоченно и влюбленно глядя на радиирующее злом лицо мужа.

– А что означает эта цифра «пятнадцать» у вас на стене? – спросила Маша пытаясь отвлечь себя от слез.

– Видите ли, я человек религиозный, – ответил Волховцев. – Полагаю, что я христианин, но наше православие мне не близко. Скорее, я протестант – если понимаете, о чем я. Протестанты в своих храмах убрали со стен все, оставили только распятие. Они поступили правильно: одно всегда сильнее, чем все. Для них этим одним является крест, распятие. В русском языке в слове «распятие » слышатся две цифры – «единица», «раз», и «пятерка», «пять». Вместе они составляют цифру «пятнадцать» – «рас… пять». Таким образом, данная цифра помечает то место моего жилища, где должно быть распятие – оно там и есть, но в номинальноцифровом эквиваленте.