А за бархатными перильцами сидели нарядные барыни. Все с голыми плечами, с голыми руками. От жары, а может, так полагалось, то и дело опахивали себя распрекрасными махальцами с перьями заморских птиц. А мужчины, и старые и молодые, весьма раз-наряженные, те подносили то к одному глазу, то к другому небольшие трубочки и глядели сквозь них и туда и сюда, и во все стороны.
Сколько лет прожила Санька на этом свете, а такого не случалось видеть. Чудеса — да и только!
Она чуть-чуть привстала на цыпочки. Из-за Фединой спины, через его плечо глянула вниз. Со страха зажмурилась: глубокая пропасть перед ее глазами. А на самом дне этой пропасти рядами сидели мужчины. И все больше военные. Надо думать, одни генералы. И Санька, разглядывая их макушки и на плечах сверкающие золотом эполеты, подумала: вот будет страсть, коли вдруг пол в райке проломится да все они, как из рогожного куля, посыплются на эти макушки!..
Но больше всего ей понравилась та огромная картина, которая висела прямо перед ее глазами. Она не знала еще, что этот театральный занавес, закрывавший сцену, вот-вот должен подняться. И тогда откроется то главное, ради чего сюда пришли нарядные барыни и господа и ради чего здесь, в райке, в духоте и жаре толпились люди в ожидании начала спектакля.
Но пока занавес был спущен, и Санька любовалась красивыми розовыми ангелами без крыльев, которые летели по голубому небу среди белых облаков. И были эти розовые ангелы — а может, вовсе и не ангелы — чуть-чуть прикрыты прозрачной кисеей, а прозрачная эта кисея, похожая на туман, вилась вокруг них и летела вместе с ними по голубому небу среди пышных облаков и слегка колыхалась. Красота, глаз не оторвешь!
Но вот музыка вдруг смолкла, и Саньке показалось, будто она вместе со всеми людьми в райке медленно опустилась вниз. Она невольно ухватила Федора за рукав.
— Ты чего? — обернувшись, спросил тот.
Но Санька уже смекнула, что не они опускаются вниз, а наоборот — все ангелы, все облака и голубое небо, все это поднимается вверх. Поднимается все выше, все выше, исчезая где-то в невидимой высоте.
И перед Санькиным взором сперва открылся обыкновенный дощатый пол, потом она увидела богато убранный шатер, а сбоку какой-то лес из странных остроконечных деревьев. Среди деревьев стоял дом. Был этот дом чудной — из одних круглых столбов, к тому же с плоской кровлей. А вдалеке, словно в какой-то голубоватой дымке, виднелся большой город. Потом с пригорка спустились люди в длинных белых одеждах и запели под музыку. Пение их Саньке понравилось, было оно громким и складным, хотя пи одного слова она не разобрала.
Пели они довольно долго, а когда кончили, из шатра вышел статный человек, тоже в длинной белой одежде и с золотой короной на голове. Он простер вперед руку и стал говорить:
Этот человек хоть и не пел, а говорил, но говорил таким голосом, каким люди никогда не говорят.
— Федя, — Санька легонько подергала Федора за рукав, — это кто же такой будет?
Федор в ответ чуть слышным шепотом:
— Василий Петрович Померанцев. Представляет афинского царя Тезея.
Но Санька все равно не понимала:
— Говорит-то он чего? Чего говорит-то?
Тут Федор на нее огрызнулся:
— Не мешай! Потом расскажу…
И Санька поняла, что к Федору приставать нечего. Федору теперь не до нее. Вон как впился глазами в людей, которые представляют…
Все первое действие Санька мучительно боролась со скукой, усталостью и зевотой. Ничего не могла уразуметь. Зачем-то еще один человек подошел к шатру, чего-то стал говорить первому. Так они переговаривались долго-долго. Один скажет, потом другой скажет. Опять один, снова другой… Господи, да как им не надоест!
Она обрадовалась, когда наконец сверху спустился занавес с розовыми ангелами и белыми облаками и когда заиграла музыка. Хоть есть на что поглядеть да есть чего послушать.
Едва наступил антракт, Федор повернул к ней разгоряченное лицо, блестя глазами, стал выспрашивать:
— А Померанцев-то каков? Понравился он тебе, Саня? Как говорил-то! Голос каков, голос…
Санька покивала: мол, да, да, понравилось! Но глаза отвела, чтобы не выдали, что ничего она не поняла и что скука смертная ее одолевает. С тоской думала: доколе же мне, бедной, тут мытариться? И ноги гудят, и есть охота, а в сон клонит, моченьки нет… Кажется, стоя бы уснула.
Однако когда после антракта опять заиграла музыка, когда поднялся занавес и началось второе действие, Санька весьма заинтересовалась. Как всё проворно переменили там, где представляли актеры. Ловкачи! Город, который виднелся вдали, теперь пропал, будто его и вовсе не было. А роща непонятных деревьев с острыми, как у веретена, макушками (Надо же такие придумать?! Сроду в лесу таких не видывала…) росла теперь у самого края. И на опушку этой рощи вышли двое: старик в белой одежде, тот самый, на которого ей давеча показал Федор, а с ним девица, тоже в белом. Красивая девица — видная, полная, гладкая…
Старик заговорил тихо и печально, однако каждое словечко можно было разобрать:
Странно знакомым показался Саньке голос старика. Словно совсем недавно — не нынче ли? — слышала она его… Но где, когда?
— Плавильщиков несчастного Эдипа представляет, — шепнул Федор. — Антигону, дочь его…
Но Санька не забыла, как недавно Федор обрезал ее, и теперь в отместку сама его осадила:
— Сама знаю. Не лезь, когда не спрашивают…
Федор от удивления только глазами захлопал: ну и девка! Не подступись.
А там, на сцене, действие шло своим чередом. Антигона, показав рукой на камень, промолвила:
Эдип же, сев на камень, ей ответствовал:
А дочь ему:
А отец ей:
И снова они давай переговариваться: она ему скажет, он ей скажет. Опять она ему, снова — он ей… Говорили долго-долго… А у Саньки в голове свои думы: «Приду домой, повинюсь перед батюшкой. Жалко его, бедного. И от мачехи ему не сладко, а тут еще я прибавила…» И потому ли, что пожалела своего отца или разжалобил Саньку голос слепого старика в белых одеждах, но почувствовала она, что по щекам ее ползут теплые слезы.
А тут еще и такие слова промолвил старик:
И Санька вдруг ощерилась на злодейку мачеху и твердо решила: коли та еще раз начнет бранить отца, она его в обиду не даст. Вот как эта самая Антигона, будет отцу заступой и утешением.
Долго ли глядела она на то, что творилось перед нею на сцене, трудно сказать. Но вдруг поняла, что так устала, так истомилась, что ежели где-нибудь сейчас же не присядет, то повалится прямо на людей, стоявших вокруг. Ноги у нее сами собой подламывались от усталости. Да еще босиком была бы или в лаптях, а то эти новые проклятые полусапожки…
Она тихохонько, молчком, боясь потревожить Федора, стала выбираться из толпы. Пятилась спиной. И люди тотчас перед ней тесно смыкали свои ряды. И теперь, если бы Саньке даже захотелось вернуться на прежнее место, вряд ли удалось бы ей пробиться через сомкнутые ряды зрителей.