– Каким, звоночек, образом? – нарочито умильным голоском спросила Таисия Викторовна.
– Самым прозаическим. Завтра же с утреца махну к Кребсу, к этому гладкому мухомору. Обниму и от избытка чуйств за-ду-шу!
– Только не это! – весело возразила Таисия Викторовна. – Ты в один миг осиротишь меня.
– Странно, – фыркнула Лариса.
– Может быть. Но я вросла в мысль, что где-то есть человек, который долгие-долгие годы неусыпно следит за каждым моим вздохом. Я уже не представляю себя без его внимания в кавычках.
– Интересно, а что думает оказавшаяся одна в лесу раненая пожилая овечка о голодном волке, известном санитаре без халата, без отглаженного белого колпака?
– Всё иронизируешь?... Да, Кребс мне враг. Давнёшний. Вечный. Но знаешь ли ты, что твёрдый, преданный враг ещё не оценённый капитал? Почти бесценный! Смех смехом, а враги всегда подвышали меня. Заставляли быть собранней, наготове. Естественно, я держалась на достойном уровне. Я работала, я жила без помарок. Всю жизнь я им доказывала своё и невольно росла. Не будь врагов, достигла б я того, что достигла? Ой лё-лё... У меня уже в крови: ругают – норма. Подтягивайся. Я спокойна, вся в деле. А вот нечаянно подхвали они меня – это для меня чепе. Я в панике. Я вся перегретый комок нервов, вся насторожку. Где я допустила ошибку? Я ночей спать не буду, но в лихорадке докопаюсь до своей оплошки. Так что хвала моим противникам!
– Конечно! – ядовито подстегнула Лариса. – Несёте вы, бабушка, барабару! Кошка тоже вынуждает мышь держать ушки топориком. Но это вовсе не значит, что мышь от этого счастлива.
– Тоже сравнила...
– Ну по-вашему же, чем хуж?е, тем лучш?е?
– Как видишь.
– И, понятно, чем сильнее «доброжелатель», тем лучше вам? Одним словом, вражда – самый надёжный двигатель прогресса?
– А вот с прогрессом пока пшик. Жестокие скачки на месте, – тускло призналась Таисия Викторовна. – Я рвусь вперёд, меня – осаживают. Все при деле...
– Вот вам в итоге и польза от врагов. Однако кре-епко эти бдительные санитары вас мнут. Тридцать лет ни вздохнуть, ни выдохнуть! Не довольно ли? – наливаясь гневом, проговорила Лариса. – Порезвились и – ша! Будя резвиться! Они думают, за вас некому заступиться? А я на что? Завтра в девять ноль-ноль я буду уже у вашего этого преподобного...
– Сразу видно, перегрелась ты в бане, – осуждающе возразила Таисия Викторовна. – На ночь глядя не мели чего зря.
– Почему же зря? Приду, вежливо поздороваюсь...
– Да он от твоего одного вида хлопнется в обморок. Ты – в молодости я. Копия! Один к одному... На одну колодку скроены... Разве что у меня амбарушко был поскромней.
– Не перебивайте, бабушка. И не хвалитесь... У вас всё было выдержано в скромных, но в пикантных масштабах... Поздороваюсь и сразу в темпе: не жалаешь, старче, честно соответствовать – кончай отсвечивать! Neminem laede. Никому не вреди! Мы тоже по-ихнему подсобачились... Иначе как же убрать с вашей дороги этого гнилого колупая? В ум не собрать... Сначала... А был ли мальчик?... Вы же не станете уверять, что не было этого прекрасного, волшебного мальчика по имени Борец?
– Был и есть, – подтвердила Таисия Викторовна. – Этот мальчик стольким спас жизнь... Собери всех его спасёнышей в одну кучаку – в нашем тупичке не пройти! Сельдям в бочке будет просторней.
– Та-ак. Это спасённые. А если собрать по всей земле и тех, кто не спасён по милости этого застепенённого туполобика из башни? Это ж какие тыщи!? Они погибли, потому что эта старая поганка уже тридцать лет не пускает... не даёт и шагу вашему мальчику, в которого вы влили всю свою жизнь. Высокопарно молочу, зато точно. Вы лечите, Вы тридцать лет пишете повсюду о своём способе, а ни Москва, ни Ленинград, ни Минск не выходят напрямую с Вами на связь. Они ж на рецензию гонят всё Ваше сюда же, в Борск, в соседний, в параллельный тупичок. И уже он, Кребс, этот развесистый дуб из соседнего тупичка, выносит Вам приговор, а вовсе не Москва, не Ленинград, не Минск... Вы понимаете этот дурацкий кругооборот? Этот дубоватый фанат выполняет роль отбойного молотка!
Таисия Викторовна обомлела.
С каких давен стучалась она во всякие громкие НИИ, во всякие титулованные конторы, в верховные органы. Посылала на суд свою новину, дело всей жизни, а ответ ей в смехе варился в соседнем тупичке. В сопроводиловке двумя строчками сообщалось, что её «работа направлялась на отзыв профессору Кребсу, который занимается данной проблемой у вас же в Борске». И все эти годы Кребс пёк рецензии, похожие одна на другую до запятой.
Таисии Викторовне стало горько, горько оттого, что всей этой куролесицы она не видела, не видела б и дальше, если б не внучка. Почему же она сама не дошла до такого открытия?
Случалось, ответ долго не приходил. Ей простодушно зуделось позвонить Кребсу, спросить, что там да как. Она набирала номер и на первом же гудке клала обратно в смятении трубку. Гором горела в ней охота дозвониться, узнать правдушку, но и разу не подумалось, но и разу даже не сверкнуло узкой догадки, что всё подчистую отдавалось на полный откуп лихостному Кребсу!
– Получается, – проронила потерянно, – что Кребс вроде мой персональный критик?
– Гм, критик... критика... Критика – это когда глупые судят об умных! Художник Ге сказал. Очень любил подвернуть под момент эту цитату Толстой, который Лев. Да если Кребс критик, тогда Вы наподобие писателя? А писателя, по Пушкину, должно судить по законам, им самим над собой признанным. А разве Вы можете признать ту ахинею, что в своих несёт распеканциях поносник Кребс?
– Да уж живая логика в его писушках и не ночевала...
– Я, бабика, часто думаю, что такое старый человек... Старик – это опыт, это мудрость. Один всё накопленное отдаёт молодым. Такому старику честь, хвала, земной поклон. Но ведь есть и кребсы! Гроб за задом волочится, а он какие пуляет крендельки? Этот сорт старичья я б сравнила с состарившимся деревом. Оно уже плодов не даёт, упало на дорогу. Гниёт. От него вонь, смрад, оно разлагается. С трухалём никому не охота возиться – ещё руки марать! – не убирают с проезда. Он и лежит, только мешается. Переехать нельзя, всё опрокидывает, как опрокидывал Кребс твоего мальчика... Кребс действовал, как говорили весьма неглупые древняки, аudacter calumniare, semper aliquid haeret. Клевещи смело, всегда что-нибудь да останется. И осталось! Осталось то, что вы остались с носом, тридцать лет он, тюлькогон, вешает вам тюльку на уши, а вы интеллигентно молчите! Будете и дальше молчать, он будет и дальше Вас полоскать. Всё молчите... Культуру показываете! Неудобно, мол, неприлично на миру ругаться. А тут не ругаться, тут драться надо! Шпаги наголо!.. Все мы обожаем плакатики. Ученику идти дальше учителя! А Ваш учитель отдал по сути жизнь, кинул весь талант, если он был, на то, чтоб не пустить своего ученика дальше себя! Сколько же можно спотыкаться об эту смрадную колоду? Хва-атит миндальничать! Её надо просто поднять и откинуть, сошвырнуть с дороги!
– Это ж вязаться с грязью... А если обойти?
– А вы за тридцать лет обошли?! – пыхнула Лариса. Ей не понравилось, что бабушка ужималась от открытого выступления, всё как-то клонилась к обочинке, к кусточкам, к постыдным авось, небось да как-нибудь. – Душить его не интересно. Будет ещё мне в пупок хрипеть... Может, где-нибудь на льду подставить ножку ему и интеллигентненько подтолкнуть в спинку? А может, подкинуть и пой... и забыть поймать?... Уцелеет, не рассыплется в пыль – живи и делай всё тип-топ, по совести...
Она запнулась. Тоскливо подумала:
«Не-ет, меня это не колышет. Это ж прикасайся к нему, пачкайся ещё... А может, напустить на него факировы чары? Приду, скажу: „Кребс, а чем ты фигуряешь? Ты ж ни в чём не бурычишь, не секёшь... Сим салабим абра кадабра!“ После этого заклинания он срывается каяться в своих грехах, в темпе перековывается...»
И вслух плеснула:
– Э-эх! Кабы на крапиву не мороз, с нею и ладов не было!
– Лялик, – грустно и длинно вздохнула бабушка, – Кребс не крапива, и мы с тобой, увы, не мороз... Долго бил меня через подушку Кребс... До-олго мяла жизнь... Где за дело, где без дела... Почём я, плюшка, знаю... Я знаю только одно, что само ничего в руки не придёт. Вот думаю, выстою ли, сохраню ли себя до победы? У бабы годы летят, что зерно из мешка сыплется... Греет меня лишь та мысль, если не хватит моих дней, так ещё ты подерёшься за нашего мальчика. Кровь обязывает...